— Он забрал ее у меня и трахал, порождая в ней чувства, которые, думаю, мне никогда не удавалось в ней пробудить.
— В чем, в чем, а уж в этом деле он был мастер, — заметил Люмен. — У него был исключительный дар.
— Физический? — поинтересовался я, наконец озвучив вопрос, волновавший меня много лет, но вместо ответа встретил недоумевающий взгляд Люмена. — Я имею в виду его дар, — пояснил я. — Ну хватит, Люмен, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Этот дар заключался в том, чем он обольщал женщин? В том, чем пробуждал в них желание? — дабы исключить двусмысленное толкование вопроса, я глазами показал на пах.
— Хочешь спросить, насколько большой был у него член? — переспросил Люмен, и я кивнул. — Насколько я могу судить по собственным наследственным признакам, он был весьма внушительных размеров. Но думаю, это лишь половина истории. Когда не знаешь, как этим пользоваться... — Он вздохнул. — Видишь ли, моя беда как раз и заключалась в том, что я никогда не умел им пользоваться. Много плоти, и никакого стиля. Распаляюсь я, как жеребец, а трахаюсь, как одноногий мул. — Я от души расхохотался, чем, верно, немало польстил Люмену, ибо он, улыбнувшись, добавил: — Ну вот, теперь мы знаем друг о друге значительно больше, чем пять минут назад, — и, понизив голос, сказал: — Извращенец.
На этом наш разговор не был закончен (как вы помните, я по-прежнему стоял под дождем, а Люмен — под козырьком), но перешел на другие, менее значительные темы, которые, за редким исключением, не заслуживают того, чтобы о них упоминать. Люмен предложил мне в ближайшем будущем отправиться с ним в конюшню к могиле отца, на что я охотно согласился, добавив, что нам ни под каким предлогом не следует откладывать это, будь то самые неожиданные события, которые могут захлестнуть нас с головой. Но мое замечание брат воспринял несколько своеобразно.
— Неужели мы опять вышли на тропу войны? — удивился он. — Стало быть, нашествия надлежит ожидать в любой день?
Я сказал, что утверждать пока ничего не могу, но в последнее время обстановка в доме Гири вышла из равновесия, что вселяет в меня большое беспокойство.
— Твое беспокойство всегда передается мне, — признался Люмен. — Пожалуй, сегодня же достану ножи и начну приводить их в порядок. У тебя есть пистолет?
— Нет.
Он скрылся за дверью дома и спустя минуту вернулся со старинным револьвером.
— Возьми, — сказал он.
— Откуда ты его взял?
— Когда-то он принадлежал Набу Никельберри. Перед уходом тот отдал его мне. Вернее, его заставил Галили, убедив в том, что оружие ему больше не пригодится, потому что Наб получил покровительство, о котором прежде даже не мечтал.
— Под покровительством Галили, должно быть, имел в виду себя?
— Думаю, да, — он вновь протянул мне пистолет. — Ну, бери же, Эдди. Знаю, тебе кажется, ты им никогда не сможешь воспользоваться. Но когда дела зайдут слишком далеко и мы окажемся по уши в дерьме, мне будет спокойней, если при тебе будет оружие. Подчас весьма полезно иметь под рукой что-нибудь повнушительней твоего пера, от которого, поверь, в подобных делах чертовски мало проку.
Последовав его совету, я взял револьвер, который, как впоследствии выяснилось, был произведен в мастерских Гринсвольда и Ганнисона и оказался довольно увесист и прост на вид.
— Он заряжен, — сообщил Люмен. — Но больше пуль для него у меня нет. Поэтому тебе придется тщательно целиться. Эй! Прекрати наставлять его на меня. Интересно, сколько прошло времени с тех пор, как ты держал в руках оружие?
— Много, — ответил я. — Сейчас мне это кажется странным.
— Только не надо его бояться. Как правило, несчастные случаи происходят тогда, когда люди слишком осторожничают с оружием. Главное — помни, что ты его хозяин, а не наоборот. Ясно?
— Ясно. Спасибо, Люмен.
— Рад был угодить. Пойду поищу у себя что-нибудь еще. Где-то у меня была сабля, изготовленная в Нэшвиле. Во время войны там был завод, на котором переплавляли плуги в сабли.
— Прямо библейский сюжет.
— А знаешь, что у меня еще есть? — он расплылся в широкой улыбке. — Походный барабан солдат Конфедерации.
— От Никельберри?
— Нет... Его притащила Мариетта вскоре после войны. Нашла его в каком-то окопе рядом с трупом барабанщика. Поскольку барабан ему уже был не нужен, она забрала его и принесла мне. Боюсь, придется опять отрабатывать сигнал тревоги. Громко и четко, — уставившись на револьвер, который я держал в руке, он невольно улыбнулся. — Странно, правда? — сказал он. — Трудно поверить, что приходится брать в руки вещи, о которых за столько лет и думать забыл.
— А может, не придется?
— Не строй иллюзий, — сказал он. — Это всего лишь вопрос времени.
Глава II
1
Вернувшись к себе в кабинет, я, к своему удивлению, обнаружил, что разговор с Люменом подействовал на меня самым благотворным образом. Снимая с себя промокшую одежду, я оглядел комнату, в которой царил хаос: повсюду кипами громоздились записки, книги, газеты. Пора разобрать весь этот хлам, решил я про себя, пора наконец навести порядок и, дабы грядущие сражения не застали меня врасплох, встретить их во всеоружии. Не удосужившись даже надеть сухие носки, не говоря уже о прочей одежде, я взялся за дело, как говорится, в чем мать родила, и принялся разбирать накопившийся за время моего писательства беспорядок. Я расставил книги по полкам, что не составило большого труда, и так же быстро разделался с газетами и журналами — связав в кипы, я вынес их за дверь, предоставив провести дальнейшую сортировку Дуайту. Но воистину сложной задачей оказалось разобрать мои многочисленные записи, коих было несколько сотен страниц. Часть из них были написаны в пришедшие ко мне посреди ночи минуты вдохновения, когда я неожиданно просыпался; другие рождались в досужие дневные часы от нечего делать, хотя перо мое упорно отказывалось касаться бумаги. Некоторые походили на весьма нескладные поэтические наброски, иные напоминали какой-то метафизический бред, а прочие и вовсе разобрать было нельзя.
Мне надлежало пересмотреть их с особой тщательностью, ибо я опасался выкинуть наброски моих размышлений, содержащие в себе нечто такое, что впоследствии могло пригодиться. Даже те из них, что не заслуживали никакого внимания и не внушали ничего, кроме отвращения, подчас могли пролить свет на темные стороны моих устремлений, равно как придать пикантный оттенок моему подчас унылому повествованию.
Но я твердо принял решение наконец разделаться с этим хламом. Пригодится он или нет, сказал я себе, без него мне станет гораздо легче двигаться дальше. Поскольку мне надлежит держать в поле зрения все текущие события, насыщенность которых с каждым днем растет, ваш покорный слуга не имеет права давать своим героям ни минуты передышки. Я обязан пребывать у постели влюбленных, когда те предаются любви, не упустить минуту, когда из уст умирающего сорвутся предсмертные слова, а также проникнуть в головы тех, у кого помутился рассудок. Ради этого все ненужное надлежит отбросить. Например, стародавнюю историю о военном предводителе Тамерлане, мощи которого покоятся в Самарканде, — наверняка она мне никогда не пригодится. Уберем ее прочь. Или, скажем, заметки относительно форм гениталий гиены — весьма любопытные, но не имеющие никакого отношения к моему роману. От них тоже лучше избавиться. А также размышления о природе моих устремлений — написанные во времена, когда я возносил себя слишком высоко, они оказались довольно претенциозными. Пожалуй, им вряд ли найдется место в моем нынешнем труде. Во всяком случае, хранить всю эту чепуху не имеет никакого смысла, тем более что мы готовимся к войне.
Кроме того, у меня ушло немало времени на то, чтобы разобрать ящики письменного стола, что вкупе со всем прочим составило добрых семь часов. Когда работа подошла к концу, за окном уже стемнело, а силы мои были на исходе. Но в своем изнеможении я находил некоторое удовлетворение; во всяком случае, мои труды оказались не напрасны хотя бы потому, что я получил возможность вновь лицезреть ковровую дорожку. На письменном столе тоже царил идеальный порядок: за исключением единственной копии моего романа, которую я положил слева, стопки чистой бумаги с ручкой, лежавших посередине, а также подаренного Люменом револьвера, который находился справа, дабы можно было в случае необходимости быстро им воспользоваться, больше ничего не было.