Прогулка пробудила аппетит, и Рэйчел зашла позавтракать в небольшой итальянский ресторан, где ей не раз случалось бывать с Митчеллом. Она думала съесть какой-нибудь салат, но, ознакомившись с меню, поняла, что не прочь хорошенько подзаправиться, поэтому заказала спагетти и профитроли. И что же дальше? — спрашивала себя она, расправляясь с завтраком. Нельзя же вечно бродить по улицам Нью-Йорка, тем более что рано или поздно все равно придется решать, к какому берегу лучше прибиться, чтобы избежать грозящей опасности.
Эспрессо ей подал не официант, а сам хозяин заведения по имени Альфредо. Это был круглолицый и розовощекий мужчина с ярко выраженным итальянским акцентом, который придавал ему особое обаяние и потому наверняка сознательно взращивался.
— Миссис Гири, — почтительно обратился он к Рэйчел, — мы все глубоко, очень глубоко скорбим о постигшей вашу семью утрате. Когда однажды Марджи оказала честь нашему заведению, заглянув сюда вместе с другой миссис Гири, Лореттой, мы все сразу же ее полюбили.
Перед Рэйчел встала совершенно невероятная картина: Лоретта и Марджи делятся воспоминаниями за бутылкой вина — в это трудно было поверить.
— И часто здесь бывает Лоретта?
— От случая к случаю, — ответил Альфредо.
— Ну и как вам она? В нее вы тоже все разом влюбились?
Откровенность ее вопроса сбила с толку хозяина ресторана, существенно поубавив его дипломатический порыв, и он, открыв рот, замолчал, ибо не в силах был выдавить из себя ни слова.
— Что, неужели к Лоретте никто не воспылал любовью с первого взгляда?
— Она очень сильная, — наконец выдавил из себя Альфредо. — Я встречал таких женщин у нас в Италии. Они очень сильные. Такие держат всю семью в кулаке. Если мужчины иногда могут выйти из себя — ну, знаете, пошуметь или устроить дебош, — то такие женщины никогда не позволят себе ничего подобного. Они слишком сильны.
Лоретта, безусловно, соответствовала данной ей характеристике: ее трудно было полюбить, но невозможно обойти вниманием. Вспомнив об их разговоре, состоявшемся вскоре после смерти Марджи, когда Лоретта обрисовала, как она представляет себе положение дел, и предложила ей перейти на свою сторону, Рэйчел решила нанести Лоретте ответный визит, опасаясь лишь того, что уже опоздала с положительным ответом. И хотя ей не слишком улыбалась перспектива просить помощи у Лоретты, она не могла не признать, что эта женщина вполне отвечала за сказанные в тот вечер слова. «Мы нужны друг другу, — говорила она, — для самозащиты. Что бы ни думал твой недалекий муж, ему не придется править империей Гири».
«Почему?» — спросила тогда Рэйчел.
Она прекрасно помнила ответ, и по прошествии времени оказалось, что он был невероятным пророчеством.
«...Ему достанется в наследство столько всего, что он будет не в силах с этим справиться, — сказала ей Лоретта, — и в конце концов сломается. Его силы уже на исходе...»
Поблагодарив Альфредо за прекрасный завтрак, Рэйчел вновь вышла на многолюдную улицу. Эспрессо взбодрил ее, но не кофе ускорял ее шаги, а то, что она вдруг поняла: у нее есть надежное убежище. Если, конечно, она не слишком опоздала.
Глава IV
Надеюсь, вы помните, мои отношения с Забриной не отличались особой теплотой (я же рассказывал вам о нашей с ней встрече на кухне, когда моя сестра поглощала пироги), поэтому можете себе представить мое удивление, когда прошлым вечером она появилась у меня в комнате бледная и заплаканная.
— Ты должен пойти со мной, — сказала она.
Разумеется, у меня возник вполне резонный вопрос: «зачем?» — но она ответила, что нет времени объяснять, я просто должен немедленно пойти с ней, и все.
— Скажи хотя бы, куда мы идем, — допытывался я.
— К маме, — ответила она, и ее охватил новый приступ рыданий. — С ней что-то произошло. Боюсь, она умирает.
Этого было вполне достаточно, чтобы я встал и пошел вслед за Забриной. Но, поразмыслив, я решил, что Забрина ошиблась — с Цезарией никогда и ничего не могло случиться. Она вечна. Создание, сотворенное из стихии первичного огня, не может взять и умереть в своей постели.
Но чем ближе мы подходили к ее покоям, тем больше мною овладевали тревожные мысли, заставлявшие задуматься над причинами, что повергли мою сестру в столь расстроенное состояние. В коридорах, ведущих к комнатам мачехи, всегда ощущалось незримое присутствие Цезарии, от нее исходили едва уловимые волны, которые мы воспринимали на молекулярном уровне. Мною всегда овладевало такое чувство, будто в меня вливалась жизненная сила — свет становился чище, краски ярче, а я начинал ощущать, как при каждом вдохе расширяются и наполняются воздухом легкие. Но сегодня все обстояло иначе, и коридоры больше походили на склепы. Охваченный тревожным предчувствием, я ощутил, что по моей спине побежали мурашки. Что, если она умерла? Что, если Цезарии Яос, праматери всех матерей, больше нет? Что это может означать для нас, оставшихся после нее? Недалек тот день, когда Гири объявят нам войну, в чем у меня не оставалось ни малейших сомнений, тем более что дневник Холта, в котором содержалось подробное описание местонахождения нашего дома, уже находился в руках Гаррисона. Господи, что с нами будет, если наша мать в самом деле покинула нас?
Не доходя нескольких ярдов до покоев Цезарии, Забрина остановилась.
— Я не могу войти туда еще раз, — сказала она и вновь залилась слезами.
— Где она?
— В спальне.
— Никогда не был у нее спальне.
— Сейчас иди прямо, второй поворот направо. В самом конце коридора.
Овладевший мною прежде легкий трепет превратился в изрядное беспокойство.
— Пошли со мной, — сказал я.
— Не могу.
Я никогда не видел такого страха. Оставив дрожавшую Забрину, я двинулся дальше, ощущая с каждым шагом нарастающее волнение. Цезария хотела, чтобы всякий, кто входил в ее покои, чувствовал, что приближается к храму ее тела, — я и переживал именно это. Лишенные мебели коридоры с их багровыми потолками и стенами и темными дощатыми полами и открывавшиеся моему взору по обеим сторонам коридора пустые комнаты, хотя царивший там мрак не давал возможности их толком разглядеть, не прибавляли оптимизма.
Следуя инструкциям Забрины, я свернул направо. Впервые после того, как Цезария излечила меня, я ощутил прежнюю боль в ногах, и тотчас мне показалось, что мои мышцы атрофируются в этом мертвом воздухе.
— Хватит, — пробормотал я.
Будто я сказал это в вакууме. Хотя я чувствовал свое нёбо, как его касается воздух при выдохе, окружавшее меня пространство словно бы не желало ничего слышать, оно похитило мой голос и начисто лишило звучания.
Больше я не сказал ни слова, не посмел. Я молча подошел к двери и вошел в нее.
Как и все прочие комнаты, спальня Цезарии была погружена во мрак, тяжелые шторы на окнах закрывали небо и весь внешний мир. Остановившись в дверях, я подождал, пока глаза привыкнут к царившей внутри темноте, после чего осмотрелся.
В комнате не было никакой мебели, кроме большой кровати, на которой, словно на катафалке, возлежала жена моего отца. Как всегда, она была полна величия, несмотря на то, что лежала неподвижно. И даже в смерти — если, конечно, она была мертва — Цезария была достойна поклонения. Она казалась совершенной даже в таком состоянии, напоминая посмертный памятник самой себе.
Я приблизился к кровати, радуясь, что рядом со мной нет Забрины. Мне ни с кем не хотелось делить этот момент. Несмотря на то, что я находился во власти страха, это был благоговейный страх — страх, который можно испытать только рядом с мертвой или умирающей богиней, страх, смешанный с чувством благодарности за то, что меня удостоили чести ее лицезреть.