Потеря мужей и женихов приводила к моральному падению многих. И все же много было чистоты, много было настоящего. Годами глядя в глаза смерти, люди искали не минутных наслаждений, а сильной любви, духовной близости, но и это часто оборачивалось трагедией. В своей ППЖ - "походно-полевой жене" - мужчина часто находил такую силу и духовные ценности, которые навсегда уводили его от прежней семьи, от детей. Сколько таких трагедий прошло перед моими глазами! Но именно среди этих людей я узнала настоящую цену человеческим отношениям. Я узнала жизнь в ее беспощадной правде, которой при иных условиях я, конечно, никогда не узнала бы.
Предоставленная сама себе в этом круговороте человеческих страстей, видя рядом разврат и возвышенную любовь, дружбу и предательство, я поняла, что мне остается либо опуститься на самое дно, либо выйти из этого месива недосягаемой и сильной. И я чувствовала, я знала, что помочь мне может только искусство. Поэтому стремилась петь, выходить на сцену - хоть на несколько минут уйти из реальной жизни, чувствовать в себе силу вести за собою людей в мой особый, в мой прекрасный мир.
А потом пришла любовь.
В тот год открылись офицерские клубы, ввели новую форму - погоны, кортики; это придало морякам особый шарм - не только внешний, но и внутренний: они стали офицерами. Красивая морская форма так идет русским мужчинам!
Зимой особенно много моряков в городе - залив замерз, корабли стоят в гавани,- и вечера они проводят в офицерском клубе. Была у меня всего лишь пара платьишек, да ведь бедному одеться - подпоясаться, главное-то украшение - глаза блестят. В клубе я и познакомилась с молодым лейтенантом с подводной лодки "Щ No ..." - "Щука", как моряки называли.
Подводники отличаются среди моряков особыми человеческими качествами. Ведь в случае гибели лодки живых не остается, погибают все, - поэтому, вероятно, в них так развито чувство долга, так крепка дружба,такие тесные отношения между собой.
Петр Долголенко - веселый, красивый лейтенант, - никогда больше я не слышала такого заразительного смеха, как у него. Он был большой и добрый с таким ничего не страшно!
Когда он меня в первый раз поцеловал - это было на улице, - я в полном смысле слова от счастья потеряла сознание на несколько секунд. Очнулась сижу на скамейке, надо мной его лицо, а вокруг него в небе звезды вертятся!
Мечтали мы после войны пожениться, а пока по вечерам бегали на танцы: единственное место, где можно встречаться. Да как удирать, когда все женщины в МПВО на казарменном положении, в город можно попасть только по увольнительной. За самовольную отлучку - на губу, т. е. на гауптвахту, в подвал на несколько суток, или в наряд - гальюны чистить. Да все равно убегали - в окно.
Однажды возвращаюсь с танцульки, думаю - поздно уже, прошмыгну потихоньку мимо дежурной. А меня - хвать! Взводный ждет, не спится ему, черту.
- На губу за самоволку!
Я уж не раз там бывала. Ладно, переоделась в форму и вниз, в подвал. Там воды чуть ли не по колено и льдинки плавают, а у меня резиновые сапоги совсем дырявые, ноги сразу промокли.
- У меня сапоги дырявые, а здесь вода.
- Ничего, на нарах отсидишься, не барыня.
- Ах, так?!
Снимаю сапоги - да ему в рожу:
- Босиком буду стоять, все равно ноги мокрые!
- Ты что, дура, - подохнешь!
- Вот и хорошо - тебе отвечать придется. Ушел он, а я больше часа в ледяной воде простояла, не влезла на нары. Слышу - идет, новые сапоги принес:
- Держи, артистка!
Обычно за самоволку давали 3-5 суток губы, а мне, за то, что сапоги ему шваркнула, отвалили 10 суток на хлебе и воде. А я после ледяной ванны не то что не заболела - не чихнула даже: со злости, должно быть. Да еще с Петром на морозе нацеловалась - мне и тепло.
Сижу два дня, а тут подошло 23 февраля - День Красной Армии. Наверху праздничный концерт идет, а какой концерт без меня - я во всем Кронштадте главный соловей. Джаз-оркестр меня ждет, в зале начальства полно, а гвоздь программы - в подвале с водой, как княжна Тараканова. Слышу - идут за мной.
- Выходи, артистка, ждут тебя на концерте.
- А я не пойду.
- Как так не пойдешь? Приказано привести.
- Попробуй приведи, если я идти не хочу. Как ни уговаривал - и похорошему, и с угрозами, - не пошла. Сижу на нарах, ноги под себя поджала, кругом - вода. Идет наш самый главный над бабами, начальник МПВО - довольно молодой, представительный такой мужчина. И бодро так, весело:
- Ну, Иванова, выходи!
Так, думаю, ЧП, значит: гостей полно, а десерта нету, иначе сам бы не пришел.
- А чего выходить, мне и здесь хорошо.
- Ну, ладно, брось, ждут там, поди спой!
- Не пойду.
Выламываюсь - знаю ведь, что позарез нужна.
- Ну, брось ломаться! Не пойдешь - ведь мы и силой, под винтовкой выведем.
А сам смотрит, как кот на сало, улыбается - видно, нравлюсь, - этакий светский разговор и обстановочка пикантная.
Я ему в тон:
- Вывести, конечно, под винтовкой на сцену вы меня можете, а только петь не заставите. Он же, как тетерев, хвост распушил:
- Уж и не заставим?
- Уж и не заставите.
А сама думаю: полундра, спасайся, кто может!
- Ладно, короче, сколько суток дали?
- Десять.
- Сколько отсидела?
- Трое.
- С губы снимаю. Давай наверх!
Ну, тут я уж дунула без оглядки.
Прорыв блокады 19 января 1943 года я запомнила на всю жизнь. Сижу вечером одна в комнате - все в кино ушли, тут же в доме. Музыку по радио передают. Я у печки задремала, и вдруг музыка оборвалась, и я слышу сквозь дрему голос диктора Левитана: "...Правительственное сообщение... наши доблестные войска... блокада Ленинграда прорвана!" Боже ты мой, и я одна это слышу! Я вскочила - что делать, куда бежать? Надо сказать, кричать, кричать: "Товарищи, жизнь! Блокада прорвана!" А вдруг показалось? Вдруг приснилось? Бегу в кинозал, приоткрываю дверь - с краю сидит взводный. Я ему шепотом: