Муж моей тетки - дядя Коля - тоже пил запоями. Умер, попав под автобус. Муж тети Маши, старшей дочери бабушки, - тоже алкоголик, доходил до того, что тащил и л дому все, разорил семью и умер от пьянства. А был ведь интеллигентным, умным человеком! И вот все так - какая-то жуткая судьба у семьи.
Родной брат моего деда был рабочим Путиловского завода в Петрограде. Чудесная, большая семья, и, хоть один он работал, всем детям дал образование. Умер от голода во время блокады Ленинграда. Было у него две дочери, я их хорошо помню. Одна вышла замуж, и то ли муж приревновал ее, то ли они в тот вечер поскандалили, только он - пьяный - схватил топор, зарубил жену, потом ее сестру, а потом и себя зарезал. Это - тоже в моей семье. Да что говорить, при нашем беспробудном российском пьянстве люди чуть что - кидаются в драку или лупят чем попало. Через все мое детство прошел мутный пьяный угар, и с тех пор я ненавижу пьяниц, для меня это самое страшное, что только может быть в человеке. Трескучие речи и пьянство - вот чем полна сейчас Россия.
Кронштадт - город на острове, маленьком острове Котлин. Город-крепость, всего несколько улиц. Из Ленинграда раньше нужно было по воде плыть часа два. Сейчас, конечно, быстрее. А зимой надо доехать электричкой до Ораниенбаума, а оттуда на автобусе по льду, через Финский залив. Городок небольшой, много зелени, бульвары, сады. Красивые дома в два-три этажа. В то время самый высокий дом был четырехэтажный. Красивая набережная со зданием Офицерского собрания. Петровский парк с памятником "Петру Первому - основателю Кронштадта". Огромный Морской собор в хорошую погоду виден из Ленинграда. В те годы его превратили в кинотеатр. На площади - памятник адмиралу Макарову, а дальше - большой овраг: туда мы ходили зимой кататься на санках.
Сколько ребят набивалось в кино на утренние сеансы! Причем всем обязательно хотелось в первый ряд, кидались вперегонки, и я, конечно, со всеми - вповалку. Десятки раз смотрели одни и те же фильмы, знали их наизусть, а переживали всякий раз заново. "Красные дьяволята", "Чапаев", "Веселые ребята"...
Это были годы, когда уничтожали, закрывали церкви. Взорвали красивую часовню напротив нашего дома. Я не могла понять, почему. Ведь было так красиво - а теперь ничего нет. Ходили слухи, что взорвут Морской собор. В большом соборе Иоанна Кронштадтского хранили картошку. Но и его хотели взорвать, да война помешала, уже не до того было.
Город военный, населен он моряками и их семьями. Гражданское население работает на Морском заводе.
На всю жизнь запомнила я вкус ржаного кронштадтского хлеба. Его выпекали в морской пекарне огромными черными караваями по нескольку килограммов корка внизу такая толстая, пропеченная, а верх блестящий, как лакированный. Вот, помню его - может, потому, что ничего, кроме хлеба, не было? Нет, в самом деле изумительный хлеб, а после войны такого уже не пекли. Мука была другая, и пекли уже другие люди, да и пекарня морская, кажется, закрылась другую построили.
Недавно в Париже зашла в русский магазин недалеко от моего дома, смотрю лежит круглый черный хлеб, не такой, конечно, огромный, как пекли у нас в Кронштадте. Как мне его захотелось! Купила - еле добежала домой, отрезала кусок - еще теплый, - намазала маслом, и - с чаем сладким! Уж как блаженствовала! Пока всю буханку не съела, не могла остановиться. Это был тот самый вкус - вкус довоенного кронштадтского хлеба.
Кронштадт населен моряками, армейских там мало, и матросы их презирают. Часто приходилось наблюдать на улицах дикие драки, особенно по увольнительным дням, когда матросы с кораблей идут в город "гулять". Напьются пьяными - и в драку с солдатами, да не в одиночку, а группами. Снимают ремни и - пряжками, случалось, что и до смерти.
Дом наш набит коммунальными квартирами, как муравейник. Я всегда жила в коммунальных квартирах, но никогда не знала, что такое - ключи прятать. Бабушка учила меня, что самые страшные два греха - вранье и воровство. И до сих пор я ничего не могу закрывать, не знаю, где ключи находятся, - у меня просто отвращение к этому вот орудию - ключу. Почему нужно все запирать? Воруют? Так я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Мы не только комнаты, мы и входные двери не запирали.
В доме все знают жизнь друг друга, все друг к другу ходят, живут, как одна огромная семья. Секретов быть ни у кого не может: там муж жену отлупил уже знает весь дом; где какой крик - сразу все вмешиваются, обсуждают... Живут на виду, все нараспашку, не стесняются ни детей, никого. Как правило, семья имеет одну комнату: здесь еще молодые отец и мать спят, а сын уже приводит жену в ту же комнату, ставит кровать за шкаф, здесь же и дети рождаются.
Так мы все жили.
В нашей комнате - бабушкина кровать с огромной периной, тут же рядом кровать Андрея и ковровая красная оттоманка, на которой я сплю, но чаще я - с бабушкой вместе. Бывало, не спит она ночью - ревматизм мучает, я залезу к ней, натру мазью, в перине тепло, как в печке, а ей не спится:
- Спой что-нибудь, Галя...
Ну, я тихонько пою разные жалобные песни.
На окраине, где-то в городе,
Я в убогой семье родилась.
Лет семнадцати, горемычная,
На кирпичный завод нанялась...
Бабка всплакнет, а я еще больше стараюсь:
Маруся ты, Маруся,
Открой свои глаза!
А доктор отвечает:
"Маруся умерла".
На таком репертуаре, бывало, и заснем.
Был у нас большой зеркальный шкаф, который в один прекрасный день, к моему удивлению, объявил мне, что я красива; дубовый обеденный стол и пианино. Все это от адмирала нам досталось. И, конечно, огромный самовар - на ведро воды. Бабушка три раза в день его ставила - не любила из чайника пить.
Наша основная еда - суп, хлеб да чай, а то и на чай денег не хватало. Бабушка тогда нарежет морковку, посушит, потом в чайник бросит, зальет кипятком - с непривычки, правда, пить противно, но цвет все-таки есть, а ко вкусу потом привыкаешь. Сливочное масло покупали мы только в день получки, а так ели постное. Я и до сих пор его люблю. Андрей, бывало, идет с работы в обеденный перерыв домой обедать. А чего обедать-то? Обеда-то нет. Он это знает, но все равно домой идет. Не там где-нибудь, сидя на камне, хлеба съест - нет, домой идет. Сядет за стол, нальет в блюдце постного масла, посолит, помакает хлеб, запьет кипятком пустым, потому что сахар тоже не всегда есть, - и опять до вечера на работу. Пишу сейчас, вспоминаю его, и сердце кровью обливается. Работал всю жизнь, как вол, жил впроголодь, и никогда ни одного слова упрека я от него не слышала - а ведь была лишним ртом при той бедности, как камень на шее висела.