Увидев Галю в Ленинграде в феврале 1934 года, Макаров сразу же захотел написать для нее «какой-нибудь лирический русский (не а-ля русс, а русский) балет, реалистический, на тему какого-нибудь большого писателя, из жизни XIX века России. Может быть, даже из крепостной жизни (Улановой можно дать русскую крестьянку без пейзанности)».
Прошел год, и после дебюта Улановой в Большом театре он не мог уснуть, повторяя, как заклинание: «Хочется писать об Улановой… Очень хочется писать об Улановой… Буду писать об Улановой…»
А еще через несколько месяцев, 30 сентября 1935 года, Василий Васильевич метался в любовной горячке:
«Мне 33 года. Я дважды женат, в общей сложности 15 лет. Восемнадцать лет я увлекаюсь балетом — балетоман со стажем.
И вот… Дня не проходит, чтоб я не вспоминал, не думал, не мечтал о ней.
Когда передо мной Галина Сергеевна, я становлюсь слеп, глух и нем. Скован и связан. Не нахожу слов, не нахожу места, некуда себя девать. Мечтаю о ее взгляде. Гляжу — и не вижу. Так много хочется, надо сказать. Несу несвязную чушь. Глаза ловят каждый жест, слово каждое ловит слух, но впустую всё это — память бездействует, замирает, не воспринимает ничто.
Когда я вижу Уланову — я сам не свой, не чувствую себя. Смятение чувств, волнение охватывает, пронизывает всего меня. Распрямляются плечи, поднимается, расширяется грудь, глубже и чаще дыхание, громко бьется сердце в груди, корпус подается вперед. Впиваются руки в бинокль, глаз с нее нельзя свести, не в силе от всего, жадно, неотрывно впитываешь каждый ее жест, движение, па. Стоит ей только появиться на сцене, стоит только мне увидеть ее, такую милую, дорогую, родную мою, всю душу мою просвещающую, всё существо мое захватывающую, — как сразу, тотчас иначе начинает жить всё мое существо, весь организм мой, быстрее становится и горячее кровь, как будто какой-то живительный, радостный и благодатный, умиротворенный ток непорочной, чистой, задушевной ласки проходит по всем жилам и венам моего тела. Смотришь, смотришь, неотрывно смотришь за ней, всем существом своим «подпеваешь» вторичным движением творимой ею дивной поэме (симфонии).
Мне беспредельно, томительно хочется перенестись к ней, высоко-высоко вознести ее вверх на руках, обнять, крепко прижать к своей груди, обеими руками не взять — прикоснуться к ее голове, гладить нежные белокурые волосы, неотрывно смотреть в глубину ее очей, целовать ее дивные пальцы, руки, плечи, глаза и рот.
Я люблю ее».
Чтобы приблизиться к своему кумиру, неугомонный критик придумал «безумный» проект, о котором написал Галине Сергеевне в феврале 1936 года. Безоговорочно считая Уланову «величайшей и непревзойденной балериной современности», он решил организовать в Москве ее выступление — но не обычный концерт из отдельных номеров, показанных на голой эстраде, а творческий вечер с отрывками из балетов на театральной сцене, например в Камерном или Вахтанговском театре. Чтобы «легче и дешевле получить помещение», он предлагал начать представление под выходной день — в 23.30, наметив труппу из восьми «душ», включая саму Уланову.
«Мне хочется, чтобы такой огромный талант, как Ваш, знало как можно больше народу, чтоб Ваше имя гремело побольше, — сообщал Макаров своему кумиру. — Я — «болельщик», «балетоман», назовите меня как хотите. Мне просто больно, меня злит, когда повсюду, на каждой тумбе, захлебывается Н. Д. Волков, превозносит М. Т. Семенову (прекрасную балерину, которую я очень уважаю, но которая, по-моему, не выдерживает никакого сравнения с Улановой). Меня злит и возмущает, когда я представляю себе человека, через 100 лет роющегося в связках газет и журналов и повсюду натыкающегося на дифирамбы не тем, кто их заслужил». К «искреннему привету» он прибавил «лишенную мелочной доли вещественности» просьбу о встрече.
План так и остался на бумаге. Однако эта затея позволила Василию Васильевичу войти в улановский дом, где он стал своим человеком. 10 декабря 1938 года Галина Сергеевна писала:
«Милый Василий Васильевич!
Вы меня простите, что так долго не смогла написать Вам. Сейчас я свободна, потому что лежу дома со стертой ногой, которую стерла на «Спящей». 16-го танцевать не буду. Очень грустно быть привязанной к кровати и ставить всякие компрессы и примочки, мне хотелось танцевать эту «чертовку», но после больших колебаний и уговоров доктора мне всё же пришлось уступить. Приезжайте, посмотрите мою новую квартиру, очень симпатично, у меня две комнаты, можете остановиться… Да, вообще, Вы совсем забыли наш Ленинград, и письмо я от Вас получила только одно. Конечно, моя переписка может отбить всякую охоту писать, но всё же я — ленинградка, а таких Вы уважите.