Гражданская война окончательно расстроила привычный уклад улановского дома. Няня ушла, бабушка надолго уехала к заболевшему старшему сыну. Прежняя жизнь Гали рухнула: ей не с кем было гулять и оставаться дома, некому было накормить ее и уложить спать. Подчас, когда родители репетировали или выступали, девочку «пасли» подруги Марии Федоровны, но им всё реже удавалось выкроить время — одолевали напряженные заботы о выживании: к занятости в театре добавились подработки на стороне. Улановым приходилось всюду брать дочь с собой. Так она невольно познала изнанку будущей профессии. Оказалось, что прекрасные костюмы, тряпичные цветы, сахарные улыбки, ладные движения существуют не только отдельно от окружающей жизни, но и вопреки ей. Уланова вспоминала:
«В те трудные годы мои родители очень много работали: помимо почти ежедневных спектаклей, они должны были выступать трижды в вечер перед сеансами в кино. Тогда, чтобы приблизить искусство к народу, лучшие артисты академических театров давали бесплатные концерты».
Галина Сергеевна не могла забыть, как ее, продрогшую, испуганную, Сергей Николаевич осторожно нес на руках или плечах через весь завьюженный Петроград. Девочка, крепко обняв отца, жалела его и не могла дождаться окончания долгого, страшного пути.
Войдя, наконец, в кинотеатр через служебную дверь, родители, взяв Галю за руку, пробирались по темной узкой лестнице в небольшую комнату, где топилась железная «буржуйка», слабо отдавая свое тепло выстуженному пространству. В этом неопрятном интерьере, в дымном чаду нелепо смотрелись вычурные сценические туалеты плясавших, певших, читавших стихи артистов. Оголенные дамы и фрачные кавалеры ждали своего выхода на сцену, примостившись около печки. Через десятилетия Уланова с содроганием свидетельствовала:
«Я помню маму — замерзшую, плохо гнущимися пальцами снимающую валенки и завязывающую ленты розовых балетных туфель; помню, как в холоде закулисной каморки, за киноэкраном, она надевала блистающую воздушную пачку или тунику и с улыбкой появлялась на эстраде. Я видела, как ей трудно, как всё это утомительно. Но она танцевала с огромным увлечением, танцевала так, что люди, сидевшие в нетопленом зале, улыбались, счастливые тем, что они видят красивый и легкий танец, полный радости, света и поэзии. Потом, до своего выступления, пока шла картина, она закутывалась в теплые вещи, на ноги натягивала гамаши, чтобы вновь раздеться и выйти почти обнаженной на сцену, а публика сидела в пальто. И как-то всё это мне казалось не очень привлекательно и не очень удобно».
Когда на экране начинали мелькать смешные картинки, девочку устраивали на каком-нибудь ящике в узком пространстве между стеной и огромным белым полотном. Ей приходилось по два-три раза за вечер с обратной стороны экрана смотреть один и тот же немой фильм. Она засыпала и просыпалась под бренчание тапера. Кинострасти кипели, роковые красавицы и знойные брюнеты гипнотизировали ее демоническими взглядами, но маленькое измученное существо хотело как можно быстрее очутиться дома, чтобы сбросить тяжелую одежду, большие рукавицы и лечь в кроватку.
Транспорт не работал, и обратно Улановым приходилось возвращаться пешком в гнетущей, несусветной темноте тревожного города. На руки Галю брали по очереди, иногда зимой везли на саночках. Кругом постреливали. А дома, куда Улановы еле живые приходили за полночь, Мария Федоровна принималась за работу. Уланова вспоминала:
«Она готовила нехитрый ужин, кормила меня и укладывала спать. Я часто просыпалась, и когда бы я ни проснулась — я видела маму: то она стирала, то развешивала белье, то что-нибудь штопала или шила. У меня сложилось отчетливое представление, что мама никогда не отдыхает и никогда не спит. Наверно, это было довольно близко к истине. И я, слыша разговоры о том, что и мне предстоит учиться и стать балериной, с ужасом и отчаянием думала: неужто и мне придется так много работать и никогда не спать?»
Однако ангел-хранитель незримо внушал ей отторжение страха, ведь с него начинается предательство себя, приближающее смерть.