Непостижимый бег улановской Джульетты к патеру Лоренцо остался в истории как шифр, ключ к которому потерян навсегда. Он, длящийся всего несколько мгновений, ошеломлял эмоциональностью, отчаянным порывом, безудержной смелостью и жертвенной верностью любви. Никакой спонтанности переживаний, концентрированная сосредоточенность чувства, страстный полет — к кому? к Лоренцо, к Спасителю? А может быть, от чего-то страшного, несправедливого, жестокого, пошлого? В эти считаные секунды, когда Уланова в черном гамлетовском плаще пробегала вдоль рампы от правой кулисы к левой, ярко заявлял о себе талант балерины. Публика буквально приподнималась с мест, внимая этому чуду, и разряжала пережитый катарсис шквалом оваций. Сама Уланова писала:
«Бег Джульетты подобен импровизации. Но надо было знать, что заставляет человека так бежать. Джульетта в панике и растерянности, вдруг она вспоминает, что есть человек, который ее спасет. Она — как существо, которое перед смертью хватается за соломинку, и с этим ощущением Джульетта бежит сломя голову, чтобы выжить. Вот когда тебе известно всё предшествующее, то ты и бежишь не просто, а как-то иначе. Я всегда долго работала в репетиционном зале, но старалась танцевать каждый раз как бы импровизацию, которую не повторишь. Адо этого и книги, и драматические спектакли, и музыка, и живопись, и жизненные взаимоотношения должны были стать моей второй натурой, войти внутрь меня. И чтобы отлежалось всё хорошее. Вот в этой «импровизации» и есть творчество! Была ли у меня Джульетта живым человеком? Мне это трудно сказать…»
Без сомнения, в 1940 году в беге Джульетты Уланова переживала свою отчаянную любовь к Радлову:
«Лето, двухэтажный дом на берегу Селигера, мучительный, взволнованный разговор, и вдруг порыв протеста, боли и гнева срывает меня с места, я стремительно, не помня себя, бегу вниз по лестнице, потом к озеру и прихожу в себя, только почувствовав холод воды, в которую вошла с разбегу. Нет, я не думала, не хотела утонуть, просто бежала, сама не зная, куда и зачем».
Уникальный пластический рисунок образа Джульетты удался Улановой благодаря великолепному владению трепетными руками, ступней, которую Лавровский называл «кистью ноги», и выразительным, подвижным корпусом. В результате ее телесный «инструмент» являл то, что дирижер Большого театра А. М. Лазовский называл «легато Улановой».
А еще Галина Сергеевна окончательно разрешила спор о танце и пантомиме, терзавший противников и сторонников драмбалета, и, как писал искусствовед Виктор Городинский, сделала это «просто и экономично»: «Невозможно определить, где, в какой момент у Улановой — Джульетты начинается танец и прекращается пантомима. И то и другое служит продолжением, развитием и формой единой и той же целостной художественной линии. Ее танец и пантомима есть воплощенная в движение музыка». Совершенный образ улановской Джульетты подвел итог всей истории драмбалета, которая без искусства балерины просто не состоялась бы. Своей гениальной Джульеттой она открыла путь психологическому направлению в хореографическом театре. Формы классического танца стали средством выражения глубоких человеческих переживаний, овеянных поэтическим чувством. Хореограф Ростислав Захаров справедливо заметил: «После Улановой балет не мог оставаться прежним».
В вечер премьеры «Ромео и Джульетты» в ГАТОБе имени Кирова Ленинград был мрачен и неуютен по причине затемнения — недалеко шла война с Финляндией. Спектакль был на грани срыва. В самом конце 1939 года собрание музыкантов оркестра решило «не давать спектакль во избежание конфуза». Прокофьев пребывал в полном отчаянии и, как вспоминала его супруга, «говорил, что не пойдет больше ни на репетиции, ни на премьеру». Сергей Радлов тоже ходил мрачнее тучи. Все уповали на чудо.
И чудо свершилось.
Несмотря на критические замечания по поводу некоторых деталей постановки, театр принимал поздравления с большой удачей. «Ромео и Джульетту» признали крупным событием в жизни советского хореографического театра, убедительным свидетельством настоящей творческой атмосферы в балетном коллективе и великолепного хореографического мастерства труппы — от балерины до кордебалетной танцовщицы. Действительно, ансамбль поразил слаженностью и яркими шекспировскими красками: «байронический» Ромео Константина Сергеева; жестокий, чванливый Тибальд Роберта Гербека; заразительно смешливый Меркуцио Андрея Лопухова; колоритная Кормилица Евгении Бибер; граф Парис Бориса Шаврова; феноменальные прыжки Владимира Фидлера в роли Шута; темпераментная пляска Нины Стуколкиной, исполнявшей партию Служанки. Костюмы Петра Вильямса признали «одним из сильнейших элементов спектакля», а его декорации — первоклассными. Тем не менее главной виновницей торжества стала Уланова. Все были согласны, что это — ее спектакль, ее театральное счастье.