Смерть постоянно бродила рядом с Галей, вопросительно заглядывала в ее светлые глаза и видела там ответ судьбы: «Еще не время». С восьми до десяти лет Галя практически не покидала кровать из-за бесконечных хворей. Уланова вспоминала:
«Чем я только не болела в детстве, прожив всю революцию с четвертушкой хлеба! Очень слабый был организм. Переболела всеми болезнями, наверное, какие существуют, — корь, скарлатина, свинка, краснуха, желтуха, бесконечные ангины. Позже папа мне рассказывал, что рабочие сцены говорили: как это вы разрешаете своей дочке танцевать, у нее ноги-то подломают-ся, такие тоненькие. Вообще-то в первый период моей работы на сцене все считали, что я, кроме лирических партий, ничего больше не могу. Себе я объясняю это тем, что некоторая болезненность в первые годы моих выступлений сыграла роль такого определения, что я только лирическая актриса. По причине моего слабого организма что-то наверстывать для меня оказывалось труднее, чем для других. Я всегда помнила об этом».
Грусть и замкнутость исподволь вплетались в жизнерадостные черты ее натуры. Питание скудное, одежда поношенная. Мирная жизнь, уступая натиску военной диктатуры, апатично поддалась зловонной гнили хаоса. Оставалось только восхищаться великой творческой мыслью, которую трудно подменить или отменить. В то время счастьем для Гали стали книги. Она зачитывалась сказками Пушкина и Льва Толстого. Особенно поразила одна, выученная наизусть, — толстовский «Лебедь». Галя примеряла к ней балет «Лебединое озеро», который смотрела в Мариинском театре, и в творческом подсознании ребенка осторожно завязывался образ ее будущей Одетты.
Она рано поняла, что любимая природа запросто может обернуться жуткой, разрушительной силой:
«Сколько природа существует, сколько она «видела», сколько перед ней «прошло», а она невозмутимо на всё «смотрела». Она прекрасная, но и жестокая… Все мы будем там, никто оттуда не возвращается, и никто не рассказывает, как там было, что там было, что там есть, существует — не существует… Существует природа, которая руководит нами; так же, как растет трава, пробивая асфальт маленькой травинкой, так же и человек должен пробивать себе дорогу и жить, и понимать, когда он может, когда не может, а когда он уже должен не быть».
Лишь человек, переживший страх и прочувствовавший смерть, способен воспринимать жизнь такой, какова она есть, при этом веря, что целесообразная природа не может быть безучастной к созидательному гению.
Маленькая Галя несколько раз тонула. Однажды летом ее, заигравшуюся в теплой воде Щира, затянула озерная глубина. Она из последних сил крикнула: «Мама!» — и забылась, а очнувшись через некоторое время, поняла, что находится в объятиях плачущей Марии Федоровны. В другой раз ранней весной, когда третьеклассница Галя перебегала через замерзшую Фонтанку, лед лопнул, и она по плечи провалилась в стылую воду. К счастью, ранец за ее спиной не пролез в образовавшуюся трещину. Подоспевшие на помощь прохожие вытащили насмерть перепуганную девочку.
Галину Сергеевну трудно заподозрить в навязчивых мыслях или философских рассуждениях о смерти, хотя, вспоминая детские годы, она часто задавалась вопросом: «Как я вообще жива до сих пор?» Смерть интересовала ее как упокоение и последующее воскрешение. Признаваясь в любви всем цветам, кроме хризантем, «которые вроде капусты», Уланова замечала: «Гвоздика мне особенно дорога тем, что она не увядает так, как другие цветы, а постепенно как-то, незаметно уходит из жизни. То ли это еще бутон, то ли уже конец…»
Ее волновали истории о самоубийствах и о «том свете». Так, в октябре 1936 года в тесной компании кто-то рассказал подробности о нашумевшем в Ленинграде самоубийстве, предсмертном письме и скандальной, по указанию свыше, замене в газете заметки о самоубийце на некролог «скончавшегося от тяжелой болезни».
— Вот и вы тоже как-нибудь прочтете в газетах, что в тысяча девятьсот тридцать сороковом году такая вот балерина Уланова… — прошептала Галина Сергеевна.
Все подняли ее на смех: «В тридцать сороковом году!»
— Да-да, смейтесь, смейтесь, — ответила она.
— Так в каком же? — переспросил кто-то, смеясь.
— Не знаю, в каком, а будет.
В 1944 году балерина рассказала писательнице Магдалене Сизовой о смерти любимой няни Никитичны, а та, переименовав ее в Петровну, поместила это воспоминание в своей книге о детстве Улановой:
«Среди ночи Галя проснулась от громкого храпа. Никогда еще не храпела так няня Петровна.
— Няня, — тихонько позвала ее Галя, — не храпи: мне страшно.