«Дорогой товарищ Уланова,
Я посылаю Вам мое радостное «добро пожаловать» и обнимаю!
Я уверена, что Ваше сердце бьется в унисон со всеми нашими республиканцами, которые в эти дни защищают Францию и ее демократические устои против нетерпимого и наглого фашизма. Объединимся в великолепном порыве товарищей и всех трудящихся на защиту свободы.
Для меня будет невозможно пойти аплодировать Вам этим вечером, но я не сомневаюсь в большом успехе, который у Вас будет. Я слишком взволнована всем, через что мы прошли за эти почти 15 дней, и, в конце концов, я слишком стара и почти слепа, поэтому выходить по вечерам для меня почти невозможно.
Примите мой братский привет, моя дорогая подруга»[31].
В другом письме Оленина-д’Альгейм отметила важнейшее качество Улановой — ее нестяжательное отношение к искусству:
«Дорогая подруга, не позволяйте вовлечь себя ни в какую затею, не пропустив ее серьезно через самую строгую и самую глубокую Вашу критику. Я пишу Вам всё это очень просто, поскольку знаю, что Вы можете принять все мои советы как своего рода завещание старой подруги, которой 88 лет, которая в партии уже десять лет и которая знает, что у нее есть повод бороться против денег и коммерции, этих двух ядов, принятых в свете. Если их не устранить скоро, они приведут человечество к вынужденной борьбе против тотального вырождения и деградации в животное состояние, в котором уже находятся те, кто получил в наследство единственную способность обогащаться с помощью коммерции, ставшей их единственной целью.
Простите за то, что пишу столь длинно… Я Вас люблю чрезвычайно такой, какая Вы есть…»
Все настроились на концерт. Однако неожиданно поступило сообщение, что гастроли откладываются «на неопределенный срок», так как группа французских солдат — ветеранов Вьетнама пригрозила уничтожить русских артистов, симпатизирующих вьетнамскому народу. Уланова вспоминала:
«Мы постарались отнестись к этому философски и вполне спокойно, сразу же поняв непричастность французов к этой бестактной выходке французского правительства Ланьеля. Если оно хотело таким путем отыграться за поражение у Дьенбьенфу, излив свое раздражение на воздушные пачки и розовые пуанты советских балерин, то, ей-богу, вряд ли это был достойный и действенный способ восстановления «чести нации». Если оно надеялось переключить возмущение французов против «грязной войны» на возмущение русским балетом, то это ему явно не удалось. Запрещение гастролей было обнародовано, но игра премьера — проиграна».
Действительно, над словами премьер-министра Ланьеля «правительство очень сожалеет о запрещении гастролей русского балета» потешался весь Париж. Жан Поль Сартр написал: «Отныне всякий раз, когда мы услышим название Дьенбьенфу, неведомый голос будет произносить у каждого уха: Уланова. Но, господин Ланьель, Вы потерпели неудачу. Когда мы будем думать о Дьенбьенфу, в нашей памяти будет вставать не светлое лицо Улановой, а Ваше лицо… И Вы не помешаете нам от имени сотен тысяч французов пожелать артистам советского балета счастливого пути и скорого возвращения во Францию. Ибо в будущем году, г-н Ланьель, Уланова будет танцевать, но Вы уже не будете премьер-министром». В отношении главы правительства пророчество Сартра сбылось значительно раньше, а вот Уланова во Францию приехала только через четыре года.
Взбудораженные парижане буквально осаждали гостиницу «Коммодор». Советских гостей приветствовали делегации рабочих, интеллигенции, учащихся, членов общества «Франция — СССР». Улановой поднесли отлично изданную специально к ее гастролям книгу «Ballets Sovietiques» — перевод ее статьи «Школа балерины».
Наблюдавший за репетициями Серж Лифарь восхищался улановским талантом, что не помешало ему в сентябрьском номере газеты «Toute la Dance» напечатать полемическую статью о книге балерины, построив ее в виде «воображаемого диалога», рассматривающего принципы советской и западной хореографии.
«Для того чтобы этот диалог имел более живую и реальную форму, я выбрал жанр дискуссии, включив в нее мои впечатления о Вашей книге «Советский балет», вышедшей в этот момент, — писал Лифарь. — Я вложил в Ваши уста Ваши собственные слова, Ваши размышления, Ваши мысли — без единого искажения. Мои ответы были добавлены не для критики Вашего артистического кредо, а для развития нашего искусства. Я подчеркнул, что Ваша книга не содержала ни одного упоминания о наследии Новерра или Дягилева, ни одного великого русского творца (Фокина, к примеру), как если бы они никогда не существовали — они, которые меж тем были источником расцвета балета в двадцатом столетии. Для этого диалога я переодел вас в невинную вуаль Истины, а себя растворил в иронических фразах, таких, как: «А кто это Станиславский, конечно, хореограф?» или же «Этот знаменитый Качалов, несомненно, танцор?..» Вы защищаете драматический реализм балета, я ему противостою…»