14 октября 1936 года
Сегодня в 11 утра позвонил Г. С. Отдыхает. Она простужена, насморк, хрипит, горло побаливает, решила никуда не выходить. Но разрешила зайти.
Пришел около 14 часов, ушел 15.30 — часа полтора сидел.
Отец, Сергей Николаевич, открыл дверь, просил подождать. Когда я разделся, дверь приоткрылась и тихим голосом: «Василий Васильевич, сюда…» Я вошел, она в зеленоватой пижаме, мебель сдвинута. «Простите, я занималась. Нет, вы не будете мешать, мне осталось немного, посидите, почитайте статью о Вечесловой». Когда я целовал ручку: «Видите, я вся мокрая, простужена, никуда не хочу выходить и вчера никуда не выходила». Теплая, влажная рука.
У нее на левой щеке как будто родинка. Широкие виски. Совсем, ничуть, нигде не намазана. Обруч на голове. Голубые глаза, тонкие, темные (шатен) брови, раскрасневшиеся от занятий щеки, глубокий обрез ногтей.
Между окнами стоит «комод», или туалет. Подбегала после занятий пудриться.
Позанимавшись, стала мерить две пары туфель Чернова[36]. Очень хвалила. Очень хорошо сидят, хорошая пятка — у других пятка большая, висит, нога съезжает вниз, когда становится на пуанты. Сначала надевает туфлю на правую ногу, потом ту же на левую. Надев — подпрыгивает на пуантах, мнет полупальцами.
Выяснилось, что на «Лебединое» нужно две пары туфель. «После первого акта так разлетаются, что больше танцевать нельзя». Завтра она порепетирует один раз в туфлях и потом — на спектакль.
Пошла обтереться одеколоном и переодеться. Вернулась в простых туфлях, коричневых толстых чулках, синей юбке, беленькой блузочке и вместе со мной купленной вязаной кофточке.
Тон ее разговора — бодрый, оптимистичный. Она, пожалуй, даже веселая. Несколько раз была у Янсон-Манизер. Та лепит ее в «Фонтане» для Парижской выставки.
«Сейчас вы очень много занимаетесь». — «Это потому, что 18-е. Нельзя же 18-го танцевать хуже, чем танцевала раньше». Насчет Москвы ничего не слышала. Говорят, чтобы сама переводилась.
20 октября 1936 года
Вся комната в уйме цветов, как в оранжерее, как после бенефиса! Корзин семь-восемь.
Примечательнейшие разговоры. Оказывается, после спектакля она поехала к знакомым, просто так, посидеть. Поздно вернулась домой, не могла заснуть и читала часов до 6 утра. Ужасная какая-то пустота, одиночество. Очевидно, нервы. И вчера тоже весь день сидела дома, только утром ходила в театр — не все корзины захватили вечером, надо было забрать. А потом сидела дома — читала, одна. Плакала. Забилась в уголок дивана и плакала. Одиночество.
«Вот я одна, и никого нет со мной. Мне 26 лет, почти 27. Ну вот, еще ну три года. Ну, там расцвет, не расцвет, но что-то такое. Раньше было всё возрастанье, всё как-то новое. Ну и вот через три года это должно закончиться, что тогда? До 18 [часов] ужасно много передумала. Конечно, брала плохое. Что вот если нет балета — что тогда. Ничего и никого нет, одна, без близкого, задушевного. И с семьей как-то не то всё. Я всё для мамы и папы какой-то ребенок. Может быть, я и сама виновата, дичусь, отталкиваю людей. Но вот вокруг меня никого нет, я одна. Всё это внешнее, вся эта оранжерея, всё — после спектакля, я сама — я совершенно одна. Вся эта комната в цветах мне кажется настоящей могилой… Всё это нервы, я очень перенервничала. Вся жизнь у меня складывается несчастливая. Я всегда одна…»
Показала подарки — миниатюрная фарфоровая фигурка (она нашла ее в одной из корзин) — на стуле сидит девочка в кружевах — очень хорошая штучка. Потом, вместе с небольшим тщательно завернутым букетом — лебедь с запиской: любимому лебедю от — имена.
Сегодня, говорит, настроение расходится.
27 октября 1936 года
Я прошел к ней в комнату, пока она мыла виноград и яблоки.
Г. С. танцует 12-го утром «Щелкунчика», а 16-го, как она сказала, «Фонтанчик». Убивалась, что очень толстая, пополнела. Ну, конечно, спустит за сезон, но только худющей больше не будет. «Года», — сказала она серьезно…
Хочет как следует отделать «Красную»[37] — в «Лебедином». Хочет попробовать «Дон Кихот» и «Эсмеральду».
Была очень мила и весела. Я начал читать ей нравоучения, что, дескать, нечего плакаться, что сейчас томиться — впереди целая жизнь. «Что вы всё мне нотации читаете и кричите!» Я говорю — что за дело, когда она глупости говорит, и намекнул на разговоры ее в прежние наши свидания. «Может быть человек нервным? Ну вот, я нервничала. А теперь обошлось, ничего».
36
Бывший танцовщик К. Чернов, сапожник ГАТОБа, считался лучшим мастером по изготовлению пуантов.
37
Партию Чертовки в вагановской редакции «Лебединого озера», которую балерины танцевали в красной пачке.