После обеда следовали занятия музыкой, рисованием, актерским искусством, мимикой, поддержкой. А вечером наступало короткое блаженное время, когда девочки готовили уроки, вели немудреные дневники, писали записочки друг другу — и всё это под звуки, доносившиеся с репетиций «взрослых». Дело в том, что здание Мариинского театра до 1960-х годов не располагало залами для занятий, поэтому балетная труппа готовилась к постановкам на училищной территории. Подсматривание и подслушивание этих творческих «черновиков» являлись настоящими «университетами». Уланова писала:
«Учеба в балетной школе вообще намного труднее, чем в обычной. И учебный день длиннее, и уроков много! Общеобразовательные, специальные профессиональные — их одних целый воз: классика, характерный танец, салонный (или, как его еще называют, исторический), то есть всякие менуэты, полонез, еще что-то подобное, и уроки музыки. В балетной школе жизнь намного строже, чем в обычной. Буквально спартанский режим. Иначе и нельзя: у нас ведь нагрузки вдвое, если не втрое больше».
Ужин, подававшийся в девять часов, ставил точку в напряженном дне воспитанниц: они церемонно направлялись в спальню. Массивная железная «буржуйка» не могла обогреть помещение. В 1919–1920 годах в интернате находилось около сорока девочек, а кроватей стояло пятьдесят. Уланова вспоминала, как воспитанницы пытались согреться:
«Поскольку оставались свободные кровати, покрытые материей с бело-синими полосками, как матрасы, мы брали с них и покрывала, и подушки, набрасывали всё это на себя и зарывались туда, как в норки, во всём, в чем были одеты».
Стоило утеплившимся ученицам угомониться, как начиналась особая жизнь. Тишина и темнота располагали к страшным рассказам. Внезапно мелькнувшая тень наводила ужас. Старшие запугивали младших привидениями. Каждый звук казался потусторонним. Темные коридоры, по которым еще несколько часов назад так весело было бегать, становились таинственными. А тут еще Марина Семенова медленно вставала с постели, укутанная простыней, и начинала загробным голосом причитать: «Тройка, семерка, туз… Тройка, семерка, дама». У всех мурашки бегали по телу.
Как и до революции, воспитанницы продолжали экзальтированно «обожать» известных артистов, молодых преподавателей и старших учениц, к которым обращались только на «вы».
«Традиционные нравы» не лучшим образом сказывались на впечатлительной Гале. Поначалу ей было очень плохо в интернате. Пребывание там она называла первой трагедией в своей жизни. Другие девочки смотрели на нее с удивлением: «И зачем она поступила в эту школу, если ей всё так не нравится?» Уланова вспоминала:
«На первом же уроке я бросилась к маме, когда она — наш педагог — пришла в класс, и категорически потребовала взять меня домой. Так было не однажды, пока мама не пообещала выполнить мою просьбу к Новому году. Я обрадовалась, успокоилась и… незадолго до вожделенной даты поймала себя на мысли, что мне не хочется бросать школу и ее интернат. Здесь у меня уже были подруги».
Впрочем, привязанность к интернату Галя ощутила ближе к лету 1920 года, когда она обжилась, попривыкла, поняла, что чему-то научилась, и после экзаменационного выступления впервые испытала удовлетворение от результатов своего труда. Однако на старте школьной жизни маленькая Уланова дошла до того, что решила убежать из интерната. Свою «последнюю попытку спасения» она запланировала на раннее утро, когда все сладко спали.
Галя торопливо оделась и на цыпочках проскользнула в длинный неуютный коридор. Ей осталось только спуститься по последним ступенькам лестницы… Неожиданно перед ней возникла громоздкая фигура швейцара. Он с изумлением посмотрел на окаменевшую от страха беглянку, потом ласково погладил ее по голове и сказал, укоризненно покачивая головой: «Иди-ка, иди, матушка, наверх. А то хватятся — накажут. Мамаша-то небось сама по тебе скучает. Да ведь что же поделаешь, на то и учение».
Галю осенило, что жизнь ее безвозвратно изменилась и надо сделать, как велит швейцар, чтобы никогда больше не жалеть о прошлом и не пытаться его вернуть. Она юркнула под одеяло и долго-долго беззвучно плакала.
По заведенному в училище порядку воспитанницы до пятнадцатилетнего возраста могли с разрешения инспектрисы и под расписку родных покидать интернат с четырех часов пополудни субботы до девяти часов воскресного вечера. Судя по сохранившемуся «Отпускному билету ученицы II класса «Б» Улановой Галины» за 1920/21 год, родители частенько забирали ее домой на один или несколько дней, а иногда по болезни «до выздоровления».