Уланова, называвшая себя человеком «не умным и очень доверчивым», причину своей «глупости» объясняла чрезвычайной добротой родителей: «И вместе с тем ко мне они были не то что жестоки, они боялись, что я попаду в среду тоже артистическую, а идеальных театров не было». Им приходилось быть суровыми с дочерью, чтобы задобрить судьбу будущей балерины, и зорко следить, чтобы Галя не затирала свою индивидуальность подражанием кому-нибудь из старших учениц, хотя бы той же Семеновой, которой многие, например Наталья Дудинская, писали любовные признания. Уланова же — никогда[4]. Она вообще не стремилась постоять рядом с кем-нибудь из великих современников, сфотографироваться с сильными мира сего, с детских лет не имея склонности к суете сует.
Французы сравнивают жизнь с луковицей: снимешь шелуху, и начинаются слезы. У Улановой всё происходило в обратном порядке. Трудности ее донимали с самого начала учебы:
«Я росла как-то странно, до школы была таким еще якобы мальчиком, была довольно озорным и веселым ребенком. Но так как я была одним ребенком в семье, то привыкла большую часть времени находиться со старшими. А когда меня оставили в интернате, я увидела вокруг себя много детей и страшно застеснялась. Я вдруг «закрылась» накрепко, абсолютно. И долгое время, почти все школьные годы, ощущала скованность, стеснялась своих сверстниц».
Казалось, Галя стыдилась даже собственной тени, всегда ходила с опущенной головой и потупленным взглядом. На уроках литературы, когда требовалось всего лишь прочитать отрывок заданного произведения вслух, из нее, начитанной «про себя», не удавалось выжать ни звука. Посторонние глаза и уши буквально парализовали ее. Конфуз случился во время оперного спектакля «Русалка» А. С. Даргомыжского. Назначенная на роль маленькой Русалочки, Уланова, как ни старалась, не смогла продекламировать несколько слов в финале произведения.
Однажды она заметила: «Я была зажатая в Ленинграде». Даже со своей ближайшей знакомой актрисой Елизаветой Тиме Галина Сергеевна не могла раскрепоститься до конца. «Сейчас занимаются с ней некоторые балерины, — говорила Уланова в 1936 году, — а я, воспользовавшись, что мы друзья, отказалась. Не могу я во весь свой голос вслух стихи читать. И, по-моему, не нужно это мне. Если бы я была в драматическом театре, тогда мне она могла бы много дать. Но сама всё это делать я не могу, да и считаю ненужным. По-моему всё это надо по-балетному и по-своему индивидуальному преломить, а не копировать».
В таком состоянии Уланова находилась довольно долго — до лета 1938 года, когда беззаветная любовь вывела из-под спуда богатство ее мыслей, эмоций и страстей.
Наступивший в 1921 году период новой экономической политики, прозванной за глаза «эволюцией большевизма», мгновенно улучшил условия жизни, оживил торговлю.
Как только возобновил работу питерский трамвай, а няня Никитична вернулась в дом Улановых в качестве прислуги, родители решили забрать Галю из интерната. И пусть она в сентябре 1921 года наконец-то укладывалась спать на своем любезном диванчике, а не в казенном дортуаре, творческая атмосфера балетного училища уже захватила ее целиком. Ощущение счастья переместилось в «волшебный край» вдохновенного творчества. Уланова утверждала:
«Мой период в школе — самый трудный. Не верится, если кому рассказать, но именно это заставляло нас быть очень дружными и дало нам дорогу. Мы можем всё. Мы жили дружно и работали хорошо. Школа сама по себе дала мне очень многое».
В этом «многом» театральные впечатления стояли на одном из первых мест.
В середине 1930-х годов один из поклонников Галины Сергеевны сказал ей:
— Как мне жаль вас — вы не видите на сцене Уланову!
— Почем знать! Вполне возможно, что Уланова мне не понравилась бы, — последовал ответ.
Однако только наивные люди могли заподозрить балерину в незнании цены своему искусству. Как художник небывалого масштаба она формировала собственный творческий мир потаенно, пряча напряженную духовную работу за ширмой скрытного характера. То, что Уланова свое сокровенное не выносила на публику, тщательно избегала упоминать самые дорогие имена и говорить о сильнейших художественных впечатлениях (кроме двух-трех тщательно отобранных), свидетельствует о ее врожденном умении запрягать судьбу, а уж погонять и управлять ею учила сама жизнь.
В своем творческом развитии Галина Сергеевна не полагалась лишь на «физическую подготовку». Она упорно настаивала на необходимости работы ума, сердца, мысли:
4
Об этом автору определенно говорила дочь М. Т. Семеновой Екатерина Всеволодовна Аксенова.