Серьезным испытанием являлись для Гали репетиции и прогоны спектаклей в присутствии всей труппы. На экзаменах в родном театрике было проще. Здесь же, в ГАТОБе, не учатся, а служат. Уланова говорила:
«Отношение к театру как месту священному было доведено у меня в свое время до фанатизма. С детства я была приучена ко многим бесспорным правилам. Они живут во мне до сих пор, продолжая охранять святое отношение к сцене, кулисам. Театр для меня всегда остается таким настоящим местом служения своему искусству. Меня старшие товарищи с детства приучили, что если я прихожу на сцену, то не должна никогда пройти в пальто по сцене, в калошах, грубо говоря».
В 1960 году на прощальном вечере характерного танцовщика Роберта Гербека в Кировском театре Уланова нечаянно нарушила «калошное» табу, что засвидетельствовал балетоман Дмитрий Черкасский: «Спектакль был торжественным, праздничным, публика находилась в приподнятом настроении… Наэлектризованный зал устроил долгую овацию, не отпуская Гербека, Уланову, Сергеева. Уланова выходила на поклоны, закутавшись в черный плащ, спускавшийся складками до земли. В какой-то момент от неосторожного движения плащ распахнулся, и изумленные зрители увидели ноги Улановой в… сапожках. Она в тот же вечер уезжала в Москву, до поезда оставались считаные минуты, и, пока шел конец второго акта, она, опасаясь опоздать, переоделась. Большинство в зале было шокировано, эпизод расценили как неуважение к зрителям и сцене Кировского театра. Несмотря на преклонение перед талантом Улановой, об этом долго не забывали».
Когда на ответственных репетициях что-то не получалось, Галя демонстрировала недетское упорство и мучительно преодолевала хореографические «камни преткновения». При этом чрезмерное старание немного комично отражалось на юном, не в меру серьезном лице и вызывало смех у старших коллег. В том же «саботьере» при исполнении ритмически точных дробных движений ногами Уланова никак не могла избавиться от невольной помощи рук. Собрав всю волю, она заставила руки «замолчать» — и заработала аплодисменты артистов. Так балерина вырабатывала характер, без которого не обрела бы всемирного признания.
Участвуя в спектаклях, она пропускала через себя выразительные средства балета, стараясь докопаться до их сути. Уланова утверждала:
«Даже сложившийся актер должен брать из жизни всё лучшее, хорошее и это вкладывать в свое искусство. Всё-таки всё должно быть поверено чувством. Часто разделяют человека в жизни и на сцене. Но если в человеке есть дурное, оно обязательно скажется на сцене. Характер порой выскакивает ненужный, и надо его куда-то убирать. Необходимо раскрыть правдивое, искреннее в человеке, иначе его искусство будет немножечко нарочитым. В творчестве всякие недостатки натуры моментально вылезают, как это ни прискорбно».
Как-то раз она получила от интернатской подруги, лечившейся в Крыму, живописную картинку с морским видом. В письме девочка сообщала, что учится «на художника», и прибавляла: «Я рисую море и, если мне удастся передать, какое оно бывает ранним утром, я буду совсем счастлива».
Эти слова взволновали Галю. Она долго смотрела в окно, ничего не замечая за стеклом, — так ей было легче сосредоточиться на серьезном раздумье. Эта привычка сохранилась на всю жизнь: Уланова могла часами, не шевелясь, сидеть у окна.
Тогда, в начале 1920-х годов, ее пронзила мысль, что нужно завоевать право заниматься балетом, а потом беззаветно ему служить. Она впервые ощутила счастье творчества.
В то самое время, когда Галя со скрипом втягивалась в напряженный школьный ритм, воспитанница на выпуске Вера Костровицкая записала в своем дневнике: «Стало интересно учиться». Бытовые условия в балетном училище были тяжелее, нежели в театре, однако вопреки обстоятельствам училищная жизнь невероятно активизировалась. Балетмейстер Федор Лопухов констатировал: «Вокруг школы объединились все те, кому дорога была судьба советского балета в Петрограде. Уровень общего образования в школе резко повысился. Число учащихся в первые послереволюционные годы возросло до трехсот с лишком против прежних ста. Всё больше появлялось одаренных к танцу учеников».
Невероятный качественный рывок в подготовке будущих балетных артистов имел место благодаря исторической оказии. Октябрьская революция раскрепостила «императорских детушек». В 1919 году образованный ими ученический комитет разработал «Программу деятельности и желаний», в которой требовал введения курса эстетики, пополнения нотной библиотеки серьезными музыкальными произведениями, организации лекций по истории театра, обязательного предоставления старшеклассникам ложи во всех государственных театрах и т. д. Ученики с упоением дышали «воздухом революции», который Виктор Шкловский назвал «воздухом нашей юности».