1950
{МОСКВА. КВАРТИРА НА ПОЛЯНКЕ}
В зеркале на стене, рядом с гробоподобным шкафом — отражение. Припухшие губы, нос картошкой и к тому же с родинкой. «Фигура тоже подгуляла», — говорит само себе изображение, придирчиво осматривая большую грудь.
Изображение кривится, подрагивает, руки вытирают глаза.
Собственная внешность прочно поселила в ней комплекс гадкого утенка, которому нет места ни на сцене, ни уж тем более на экране. Комплекс усиливало окружение — стройные красотки, милашки, на которых любая модная вещь, добытая с боем, сидела как на манекене. А она не вписывалась ни в какую группу типажей, готовившихся к актерской карьере. Ей даже темно-синий в полоску костюм (юбка и пиджак) сшили у мужского мастера. Борис Волчек ничего не понимал в женских туалетах и сделал для единственной дочери все, что мог, — отвел ее к лучшему в Москве мужскому портному.
Ни о какой актерской карьере не могло для нее быть и речи рядом с женой Ромма актрисой Еленой Кузьминой. Она олицетворяла для Волчек идеал кинематографического изображения — графически тонкие черты лица, голубые с холодком насмешливые глаза, чувственно очерченный рот. Галя изо всех сил старалась перед зеркалом артикулировать, как Кузьмина, и курить, богемно откинув руку. Выходило смешно, отчего ее зажим рос, как сорняк в огороде. Сама Кузьмина ломала голову над будущим Гали.
ГАЛИНА ВОЛЧЕК: — Елена Александровна, Леля, много раз перебирала вместе со мной все профессии, которые, она думала, подойдут мне — толстой, ничем не примечательной, но любимой Галке. Папа осторожно мечтал о моей литературной карьере, наивно основываясь на моем удачном сочинении по Гоголю. И только один человек на этой планете знал, что я давно выбрала единственно возможное для себя дело.
Тогда она не знала, что через несколько лет смех зрительного зала при ее появлении на сцене поселит в ней веру в себя. А так она часами до одури тупо таращилась в зеркало, и то, что она там видела, ее не особо радовало. С годами чувство неприятия собственного изображения не прошло. Во всяком случае, даже сейчас, когда она входит в лифт с зеркалом, я замечаю, она старается в него не смотреть.
Но внешность была лишь частью комплексов. Мешали природная зажатость и стеснительность, и она сама для себя закрыла все театральные кружки и студии, где собирались красивые и интересные девочки и разыгрывали сцены, а то и целые спектакли.
— Но, в конце концов, — спрашиваю я ее, — ведь вы выросли в профессиональной среде, чего, казалось бы, проще — попросить помощи у отца?
— Я знала, что хочу быть актрисой. Но произнести это вслух было — упаси бог. Единственный, к кому я решилась пойти, — это Ромм, и он в конечном счете решил — теперь это можно сказать точно — мою судьбу.
Она рассказывает, как вошла в кабинет, похожий на пенал. Ромм внимательно посмотрел на нее сквозь очки. Не говоря ни слова, дал понять, что слушает ее. Она с пересохшим от трясучки горлом, с вспотевшими руками встала напротив него и впервые в своей жизни прочитала вслух жанровую сцену из «Тихого Дона», потом что-то еще. Закончила. Замерла.
ГАЛИНА ВОЛЧЕК: — Много раз впоследствии я испытывала страх, волнение, ужас перед встречей со зрителем, но не знаю, было ли в моей жизни подобное испытание. Когда пришла в себя, увидела, как Ромм, сидя в своем всегдашнем кресле, гонял губами папиросу из одного угла рта в другой, вцепился руками в подлокотники. Похоже, он волновался не меньше меня.
Ромм еще раз очень внимательно посмотрел на стоящее перед ним ослабшее существо. Взял бумажку. Что-то написал. Свернул.
— На, отдашь Кареву. Не бойся. Иди поступать.
— А что там было написано? — спрашиваю я.
— Ты знаешь, при всем своем любопытстве я ее от страха не прочитала. Прошло много лет, и Карев — один из моих педагогов — незадолго до своей кончины встретил меня где-то и сказал: «Галя, я должен отдать тебе записку Ромма. Я ее храню. Там написано все правильно».
Благословение Ромма было кратким и нешумным. Но путь в артистки Галины Волчек был усыпан, как и положено будущей звезде, не розами, а… химическими элементами. И это не научный образ, а конкретная мука, боль и ужас, которые мешали осуществлению мечты — получению аттестата зрелости. Только с ним можно было отправиться в театральный институт.
1951