Позитивистская школа во всеуслышание заявила, будто все это величайшее несчастье; будто из исторических романов и апокрифических мемуаров нельзя узнать ничего подлинного и основательного; будто они представляют собой ложные, побочные ветви, не принадлежащие ни к одному из литературных жанров, и все, что эти компиляции оставляют в голове у тех, кто их прочитал, служит лишь тому, чтобы создавать неверное представление о людях и событиях, заставляя воспринимать их с ложной точки зрения; к тому же в такого рода книге вниманием читателя всегда завладевают вымышленные персонажи, а потому в памяти у него сохраняется лишь ее романтическая часть. Возражая представителям этой школы, указывают на Вальтера Скотта, который, вне всякого сомнения, с помощью созданных им романов преподал своим соотечественникам больше исторических сведений, чем это сделали Юм, Робертсон и Лингард с помощью своих исторических трудов; они отвечают, что это правда, но ведь у нас не создано ничего, способного сравниться с тем, что создал Вальтер Скотт, и в этом отношении правда на их стороне; и потому они без всякой жалости отсылают нас к прямо хроникам, но вот тут и кроется их ошибка.
Ведь лишь при условии особого изучения языка, на что ни у кого нет времени и что вызывает усталость, выдержать которую хватает духа только у особых людей, можно браться за наши достаточно трудные для чтения хроники, начиная от Виллардуэна и кончая Жуанви- лем, другими словами, с конца двенадцатого века до конца четырнадцатого; а ведь именно на этот период времени приходятся самые значительные царствования нашей третьей королевской династии. Именно в эту эпоху языческий мир Карла Великого сменяется христианским миром Людовика Святого; уходит римская цивилизация, и начинается цивилизация французская; власть вождей уступает место феодализму; на правом берегу Луары формируется язык; с Востока вместе с крестоносцами возвращается искусство; рушатся базилики, возводятся соборы; женщины намечают для себя в обществе то место, какое рано или поздно они в нем займут; народ пробуждается, просвещаясь политически; учреждаются парламенты, основываются школы, и один из королей объявляет, что французы, будучи франками по названию, должны рождаться франками по сути, то есть людьми свободными. Наемный труд сменяет крепостную зависимость, возникает наука, зарождается театр, формируются европейские государства, Англия и Франция отделяются друг от друга, создаются рыцарские ордена, уходят в прошлое ландскнехты, возникают регулярные армии, чужеземное исчезает с национальной почвы, крупные ленные владения и мелкие королевства присоединяются к владениям короны; и наконец, могучее дерево феодализма, принеся все свои плоды, падает под топором Людовика XI, короля-дровосека: это, как видно, и есть крестины Франции, утратившей свое прежнее имя Галлия; это младенчество той эпохи, которая при нас пребывает в своем зрелом возрасте; это хаос, из которого вышел наш мир.
Более того, какими бы красочными ни были повествования Фруассара, Монстреле и Жювеналя дез Юрсена, в совокупности охватывающие еще один промежуток времени длиной около двух столетий, их хроники — это скорее сведенные воедино отрывки, а не завершенный труд, скорее каждодневные заметки, а не погодные записи; это не путеводная нить, позволяющая пройти по лабиринту, не луч солнца, проникающий в темные долины, не дороги, проложенные в девственных лесах; ничто не находится в центре их внимания — ни народ, ни дворянство, ни королевская власть; напротив, все дается порознь, и каждая сюжетная линия приводит в новую точку континента. Читатель беспорядочно скачет из Англии в Испанию, из Испании во Фландрию, из Фландрии в Турцию. За множеством мелких расчетов оказываются скрыты великие интересы, и никому не дано разглядеть в этом непроницаемом мраке светящуюся длань Господню, которая держит бразды правления миром и неуклонно направляет его по пути прогресса; так что человек поверхностный, который прочтет Фруассара, Монстреле и Жювеналя дез Юрсена, сохранит в памяти лишь забавные истории без последствий, события без продолжений и бедствия без причин.