На экранах появляется блондинка, с которой хочется сдувать пылинки, в ней естественно все, кроме одного - правый уголок рта. Тот медленно сползает. Балехандро, как никто другой знает, что лучше отвлечь жену от мрачных мыслей, навеянных текстом, который способен написать только один выродок.
«Анигиляша, красавица наша, повторяю, ты в эфире», — помощник Балехандро в ту секунду, как босс пропал с экранов подбежал к нему с прикуренной сигаретой и пепельницей.
— У малышки ломка, — жадно выдыхает дым Балехандро иронично улыбаясь сигарете.
— Она же слезла с радости? — испуганно спрашивает Гарри.
Балехандро несколько секунд испытывает взглядом Гарри, задаваясь вопросом: «Всегда ли он был таким тупым и жирным куском дерьма?». Этот тройной подбородок, капли пота бегущие со лба спешащие встретиться на груди, чтобы образовать узор потного сердца, дабы подчеркнуть ожирение Гарри подсказывают, что непременно всегда.
— Мы работаем над этим, и о Мать-Бюрократия, прошла неделя! Нужно чем-то порадовать женку. Семен, где тот список…
«Лучшая радость для меня – твое доверие, Балехандро».
Кто-то из работников студии указывает пальцем на табличку «в эфире», помощник отключает микрофон, а после ловит звонкий подзатыльник и включает снова.
«Знаешь, я мог бы жадно отгрызать время твоего эфира, но Гарри смотрит на меня таким взглядом, будто я съедаю последний помидуз[1], как тогда на корпоративе, помнишь?» — Анигиляша, а вместе с ней вся вселенная хихикнула.
— Смеется надо мной в студии – хер с ним, смеяться надо мной на всю вселенную? Я убью тебя, сукин сын!
«У нас помехи в студии, и так к марафо…», — помощник снова захотел отключить микрофон, но Балехандро врезал тому по ладони и притянул микрофон близко ко рту.
— Король свиней хочет меня съесть, передаю слово своей любимой женке, запомни меня, рядовой бюрократ…
«Господи, опять они за своё. Мы вернемся через минуточку, простите», — устало проговорила Анигиляша.
— Тебе действительно нравится это слушать?
Флор довольно пропищал: «Даааааааааа». Док убавил звук радио, где вместо перепалки в студии заиграла бюрократическая попса, бесящая и прилипающая также, как и любая другая. Он барабанил по рулю в такт, напевая: «Бла-а-а-а-нк», — и это «а-а-а» звучало так фальшиво, что Флору оставалось лишь пищать, моля о спасении, которое не заставило себя долго ждать. В эфир вернулась Анигиляша.
«Во время этой технической заминки мне удалось поговорить с участником марафона. Димитрий?»
«Меня зовут Димитрий, и я люблю бегать голым»
«Простите, Димитрий, вы же сказали, что расскажите…»
«Да, конечно, я расскажу: я люблю бегать голым»
«Мы вернемся через минуточку, простите»
«Это снова я, ваша Анигиляша. Димитрий?»
«Как помню, этот Хьюго сказал на крыше: «Будут вам бабы за семью цепями, голые бланки и чудо»»
«Спасибо Димитрий! Ого, да это же сам Бус? Владелец бара «Круг». Сейчас узнаю у него почему он не голый, но участвует в марафоне?»
«Девятьсот девяносто девятый – обманул не только крошку Саманту, которая поплатилась за обман своей жизнью. Он обманул всех нас. Слышишь ты, Джонни Серебряный!? Тебе не избежать правосудия, и да, пейте нашу бормотуху – будет хер, как колотуха, или как там говорится, Анигиляша? Ты кстати, не хочешь немного?»
«Нет, я завязала с радостью, но если бы у каждого бюрократа был бы загон, то в нем бы стоял вкусненький «бухлотон»!»
«Да-да, ладно, «бухлотон», бормотуха, колотуха? Срать! Я хочу выиграть в марафо-о-оне, и поймать ублюдка Джонни! Кто принесет его голову мне получит не только талоны, годовой запас бормотухи, но и бланк!»
За годы, проведенные взаперти Флор успел позабыть, как его раздражал этот скрипучий смех, появившийся у Дока из-за прожитых лет и тысяч выкуренных сигарет, но сейчас, когда он мешает слушать Анигиляшу – ему хочется удавить его, как тогда, когда он помнил. Флор знать не знал, кто такой этот «Джонни», которого упоминал, хихикая Док? Но он уже ненавидел его всеми фибрами своей цветочно-человеческой души. Ему хотелось кричать о том, чтобы молодой старик прибавил звука, но закричала машина. Ей не оставалось ничего другого, ведь толпа голых созданий перегородила дорогу, казалось, что машина едет медленнее, чем та огромная улитка, участвующая в марафоне, и проще бросить машину, чем плестись с такой скоростью.
— Вряд ли мне выпишут штраф за езду по тротуару? — сказал Док так, будто является носителем идиотических усов в фильме 1980-ых годов.
Единственное за что можно любить бюрократов – за их предсказуемое повиновение. Несмотря на то, что в марафоне участвовало не мало тех, кому опостыли очереди – они подчинялись общему правилу проведения массовых мероприятий спортивного характера в Бюрограде: в черте города бежали по центральной улице, оставляя тротуары для водителей. Стражи порядка охотливо махали жезлами, словно машины их отвлекают от вернувшегося в эфир Балехандро.
«Пока Анигиляша ищет оператора, ведь брат Гарри снова пришел пьяным вдрызг, я расскажу вам о том, что происходит в нашей студии: шеф смотрит за тем, как Гарри носится за мной вокруг стола, у него отдышка и потная подмышка, и за этот вокругстоловый марафон нам никто не дает «бухлотон». Ах, как бы хорошо найти оператора, не пьющего «бухлотон», и найти руководство, что уберет Гарри с должности ассистента-наблюдателя-за-любимцем-бюрократии! Кстати, о руководстве? С вами был Балехандро Кюроб, передаю слово Анигиляше»
«Профессионализм - слово, которому соответствует Первый Бюрократический. Эта инсценировка студийного марафона нужна всего лишь для того, чтобы напомнить, как в этой жизни мало «бухлотона», и как мне нужен оператор»
— Более навязчивой рекламы сложно представить, — фыркнул Док, а после начал фантазировать, что из себя может представлять «бухлотон».
— Я хоть и цветок, но мне захотелось «бухлотона», — обижено прошелестел Флор.
— И чем же он так хорош?
Первая центральная сменилась десятой. На каждой из улиц Флор добавлял напитку чудесные свойства, где-то на двадцатой казалось, что это амброзия, выпив которую сумеешь понять, что значит слово «блаженство».
«Мы вернемся в эфир через минуту с репортажем от Анигиляши», — проговорил Балехандро, намекнув слушателям и зрителям, что оператора не удалось найти.
Пока Анигиляша проклинала тот день, когда решила снова работать в поле, Бус обгонял всех сидя верхом на каком-то волкоподобном существе, стараясь нагнать Зуба, чтобы не пропустить расправу над Джонни. Док ехал по обочине, выкрикивая ругательства водителям, приехавшим специально, чтобы поглазеть на голый марафон. От этих воплей Флор окрашивался в боязливо-желтый, но лишь до того момента, пока перед ними не возникала большая машина, которую невозможно объехать, тогда он чернел, хотев задушить каждого, кто восхищается смелостью голых бегунов. На его радость улыбки на лицах марафонцев и зевак сменялись древней, как бюрократия злобой, которой заразил их Бус. Чтобы не свариться в ней марафонцам приходилось набегу выпускать пар, вначале скандируя, а затем распевая:
«Девятьсот девяносто девятый – обманщик проклятый, я тебя поймаю и на бланк обменяю!»
Средь этого гула, Н. Хьюго уловил знакомые ноты дребезжащего голоса, обещающего спустить эту вселенную в УниТаз, если ему не удастся докричаться до «парнишки на мерзком пони». Вращая головой, как перепуганный птенец, вывалившийся из гнезда – он нашел папу-Дока, чьи брови насмешливо подпрыгивали в такт скачущему пони, который успевал отбиваться от марафонцев копытцами, прыгая так высоко, будто исполнил мечту стать кенгуру. Встретившись взглядами Н. Хьюго и Доку казалось, что марафонский темп сменился трусцой, чтобы у них появилась возможность внимательно всмотреться в лица друг в друга и прочитать по губам единственную фразу, которую удалось уместить в образовавшуюся паузу: