Класс громыхнул, завизжал и загавкал. Детишки – многие из них рахитичные, с чахлыми лицами – повалились на парты, схватились за животики. Смеялись: Адрианов, Баранов, Беккенин, который потом оказался татарином, и слабовыраженный вундеркинд Берман. Дорофеев и Жулев смеялись, обнявшись, как Герцен и Огарев. Толстушка Васильева с выпученными глазами, страдая базедовой болезнью, смеялась преждевременно взрослым грудным смехом, пускала пузыри великолепная Кира Каплина, повизгивала маленькая мартышка Нарышкина (через пять лет Изя спросит: «Ты не из тех ли Нарышкиных? Что молчишь? Уже не страшно». – А она просто не понимает: из каких это тех? Она Нарышкина из Южинского переулка). Смеялись: Горяинова, которая уехала в двухгодичную командировку с мужем; вертлявый Арцыбашев, он впоследствии станет довольно известным литератором, вступит в Союз писателей; Трунина, окончившая школу с золотой медалью; Золотарева и врач санэпидемстанции Гусева, а также в тридцать лет поседевшая Гадова – она научилась играть на гитаре. Смеялась Сокина с худенькими ножками, что рано умрет от заражения крови, и курчавая Нюшкина, упавшая в пустую шахту лифта, зато повезло рыжей дуре Труниной: у нее муж– член ЦК, правда, кажется, ВЛКСМ. Повезло и Нелли Петросян: вышла за венгра, всю жизнь будет разговаривать по-венгерски – эгиш– мегиш – непонятный язык! Смеется тщедушный Богданов; ему через два года могучим ударом ноги Илья Третьяков – вон он смеется на задней парте! – сломает копчик; смеется сластена Лось, она ябеда, Якименко по пьяному делу выкинется из окна, станет инвалидом, родит двойню; Юдина проживет дольше всех: в день своего девяностолетия она выйдет на коммунальную кухню в пестром купальном костюмчике. Потрясенные соседи разразятся аплодисментами. Не смеялся один Хохлов, потому что он никогда не смеется. Смеялись: математик Сукач, что переедет жить в Воркуту; убийца Коля Максимов, он зарежет хозяина голубятни; тряслись от хохота фарцовщик Верченко, ходивший с малых лет клянчить у иностранцев жвачку под гостиницу «Пекин», и Саша Херасков. Им вторили Зайцев, очкарик Шуб и румынка, из антифашистской семьи Стелла Диккенс. Прапорщик Щапов, контуженный в колониальной кампании, каратист Чемоданов и Вагнер, безгрудая Вагнер, кукарекали что было мочи. Баклажанова, Муханов и Клышко попадали от хохота в проход, как какие-нибудь фрукты.
И Зою Николаевну тоже разобрал смех. Заразилась от детей. Зоя Николаевна не выдержала и залилась тонким серебристым смехом. «Ха-ха-ха-ха-ха», – заливалась Зоя Николаевна, не в силах совладать с собой, – «ха-ха-ха-ха-ха»…
Виновник ликования, всеобщее посмешище, стоял возле ее стола с грязными вывернутыми карманами брюк. Из его черных, как угли, глаз сбегали по длинному лицу горючие слезы, и вдруг сквозь свой непедагогический смех, сквозь смех детей Зоя Николаевна услышала, как мальчик шепчет отчаянно и самозабвенно.
– Господи, – шептал мальчик, – прости их. Господи, прости их и помилуй! Они невинные, добрые, они хорошие, Господи!
Зоя Николаевна перестала смеяться и, продолжая держать галоши в руке, во все глаза глядела на мальчика. И тут она заметила, что над головой этого неопрятного первоклассника, над его стриженной под ноль головкой светится тонкий, как корочка льда, кружок нимба. – Я их люблю, Господи! – шептал мальчик. – Святой! – обмерла учительница, и ее лицо ужасно поглупело.
– Что у вас происходит?! – В дверях вырос директор. – Сумасшедший дом! Прекратить!
Все замерло. Зоя Николаевна стояла с детскими галошами в руке и бессмысленным взглядом смотрела на директора.
– Вы мне срываете занятия в школе! – зашипел на нее директор, тряся косой челкой. – Выйдите в коридор!
Ничего не понимая, как во сне, Зоя Николаевна вышла в коридор с галошами. Директор закрыл дверь класса – сейчас же там вновь загалдели осиротевшие дети.
– Это что еще за галоши? – спросил директор со зверским лицом.
– Одного мальчика, – пролепетала Зоя Николаевна, – он, понимаете ли, – она расширила глаза, – оказался святой…
Директор взял из рук Зои Николаевны маленькие галоши, положил на широкую ладонь, задумчиво рассмотрел их кисельные внутренности.
– Зоя Николаевна! – сказал он, гоня ей в лицо резкую вонь из мужского рта. – Так больше в самом деле нельзя. У меня тринадцатиметровая комната. В самом центре. Переезжайте ко мне. Будьте моей женой.
Зоя Николаевна слабо вскрикнула и полетела с пожарной лестницы спиной вниз.