– Нет. Хочу быть с тобой даже в заключении.
– Очень красиво звучит! – Я начал терять терпение. Мною овладевал гнев. Я был готов ругаться и кричать. – Ты требуешь недопустимого, невозможного, абсолютно запретного. Я никогда не соглашусь превратить твои прекрасные желания в реальное дело, ибо желание благородно, а исполнение его – безумие.
– Хочу быть с тобой, – повторила она и опять начала плакать. Слезы у нее всегда лились легко, а тут представился важный повод. Сам я принадлежал к другой породе, глаза и в горе оставались у меня сухими. Но женских слез я не выносил, они слишком действовали. Я стал беситься. Все же я понимал, что грубостью ее не проймешь.
Я уже знал, что, мягкая и податливая на ласку, она превращается в непробиваемую стену при малейшей грубости. Я сменил резкость на кротость.
– Еще и еще раз говорю тебе – глупая! Ты не будешь со мной, когда меня, твоего мужа, вышлют. Нас разлучат, это входит в священный ритуал репрессий. И если ты вздумаешь убеждать тюремщиков, что жить без меня не можешь, кто-то напишет непререкаемое указание: «Держать вдалеке от места поселения мужа, запретить между ними переписку». И получится, что ради формального, ничего не выражающего слова «жена» ты навсегда потеряешь не только того, с кем желаешь быть всегда вместе, но и единственное благо – свою свободу.
Она продолжала плакать.
– Вот ты весь в этом – для тебя ничего не значат звания «жена», «муж». А ты подумал, что если меня и арестуют и вышлют, то мысль, что я твоя жена, будет для меня спасительным утешением.
Больше я не уговаривал ее. Против такой логики у меня не было аргументов.
Шла осень – тяжелые дни, мучительные ночи. Галя молчала и плакала. Я молчал и внутреннее бушевал. Она по-прежнему не понимала, что собирается прыгнуть с крутого берега в бездну, я по-прежнему не мог открыть ей на это глаза. Помню, во мне возникло желание все рвать, прекращать нашу связь, послать себя к черту – в смысле: куда-нибудь сбежать, – написать ей потом, что между нами все кончено, считаю себя отныне свободным, будьте здоровы. Я тешил себя мечтами о таком радикальном, все узлы развязывающем письме. Задача несложная, у меня был немалый опыт таких разрывов. Но с Галей я разорвать не мог. Это было свыше моих сил.
Поняв это, я сдался.
– Черт с тобой, – сказал я. – Вяжи меня загсовскими путами. Но помни, когда будет горько в предстоящем тебе лагере, – я не толкал тебя туда, сама захотела.
Мы зарегистрировали брак 9-го декабря 1952 года.
И отпраздновали это событие вдвоем. Водрузили на стол две бутылки шампанского, приготовили небогатую закуску. Ни я, ни она не пригласили гостей – я не мог радоваться за нас, зная, что она пошла на бедствие, а не на благоденствие, стандартные тосты с криками «горько!» для нашего случая не подходили. Только без музыки я не мог обойтись. Пока я, приготовив радиолу, выбирал пластинки. Галя включила радио. Радиола не понадобилась, из репродуктора зазвучало адажио Баха, потом мелодия из «Орфея» Глюка, потом ария Генделя, потом еще что-то, такое же значительное, такое же великолепное... Лучшей музыки сейчас я и сам не смог бы себе пожелать.
– Вот и прошел год нашей близости, – невесело сказал я. – Все по твоей росписи.
– И дальше так будет, – шепнула она. Даже сквозь сильные очки было видно, что ее близорукие глаза сияют.
1953 год был недалеко. Что он должен был принести?