— Как пахали? — спросила она осторожно, все еще не доверяя его дружескому тону.
— С вечера нормально, а на рассвете, в дождь, расквасило, и начали друг друга вытаскивать.
Поглядывая на Галю с ласковым любопытством, Виктор закурил и вдруг произнес:
— Слушай, ты, оказывается, училась у моей тетки?
— А кто твоя тетка? — ожидая какого-нибудь подвоха, настороженно спросила Галя.
— Тетя Надя… Надежда Ивановна!
— Вот как! — изумилась Галя. — Ты это правду говоришь? Я ее очень люблю.
— Она сестра моей мамы.
— Ой, да что ты говоришь?
Будто и не было между ними стычек, язвительных насмешек и колкостей.
— А где твоя мама?
— Умерла. Отец снова женился, а я вот сюда уехал, к тете Наде. Между прочим, она и дядя Миша много хорошего говорили о тебе. А они кого попало не полюбят, — засмеялся он и слегка взъерошил ее волосы. Галя покраснела — так у нее на душе стало хорошо.
— Я у них часто книги брала читать.
— Заходи и теперь. Пороемся в шкафах. Я люблю рыться в книгах. Особенно в старых. А ты?
— И я тоже.
Они вошли в дом. Там было людно. Собрались обе смены. Сидели на веранде, в спальной комнате. Воздух посинел от папиросного дыма, Галя распахнула дверь, и он пополз в нее зыбкой, марлевой пеленой.
Галя вздохнула, глянув на пол в комьях грязи.
— Сейчас придет машина, и с ночной смены все отправляйтесь домой. А мы останемся. Вдруг прояснится, подсохнет, — сказал Кузьма Петрович.
— Как бы еще сильнее не припустил.
— На цвет черемухи завсегда ненастно, холодно бывает.
— А! Чтоб эту черемуху… — и угрюмый тракторист грязно выругался.
Виктор увидел, что Галя даже плечами передернула.
— Ты, остолоп, в кабаке, что ли? — спросил Виктор.
— А не ндравится, заткни уши, — огрызнулся парень.
Виктор мгновенно схватил его за грудь, размахнулся, но тут Шурка и Стебель перехватили его руку.
— Будет, ребята. Кулак — он дурак, рассудит не так, — примиряюще заметил Кузьма Петрович. А Шурка добавил в своем духе:
— Чего с дурака возьмешь, кроме анализов?
Виктор вышел на крыльцо, Галя — за ним.
— Чего ты взъерошился? — удивилась она. — У нас это в селе на каждом шагу можно услышать. Он же это не со зла, а от глупости. Жалко мне таких.
— Не жалеть таких нужно, а бить, — все не мог успокоиться Виктор.
— За что? За слепоту души?
Они пробежали сквозь дождик и спрятались под крышей над узким и длинным столом. Отыскав сухое место, сели на лавку из толстой плахи. Дождик шумел по доскам крыши, местами она протекала, и на стол капало, струйки стекали в бурую, прошлогоднюю траву под столом.
— Ты вот сорвал цветы черемухи, — продолжала Галя, — на грудь их приладил. А он, этот парень, он замечает черемуху только тогда, когда с нее ягоды можно есть.
— Гад! Ну, гад! — Виктор кулаком стукнул по столу, и на их колени посыпались капли, висевшие на изнанке столешницы.
— А ты, пожалуй, злой, — задумчиво произнесла Галя. — Злому тоже невесело жить. По-моему, только добрый человек может видеть жизнь такой, какая она есть.
— Ой ли! Вот добрый-то как раз и придумывает всякие голубенькие сказочки.
— А что! Разве плохо быть сказочницей, такой, например, как была моя бабушка? Около таких тепло…
Виктор с удивлением рассматривал ее.
— Нет, многие часто бывают жестокими друг к другу, беспощадными… Доброта, человечность — да как же без них-то жить?
— Ох, ты! — удивился Виктор. — Да ты, оказывается, философ. Что-то я таких девчонок не встречал. Ну, раз ты задумываешься над жизнью, то запомни, что жизнь — это борьба добра со злом. Прониклась? Значит, добро должно быть зубастым. Оно — боец. И оно должно быть не только мягким, но и беспощадным. Элементарно?
— Знаю я, знаю эти стихи о том, что доброта должна быть с большими кулаками, — загорячилась Галя. — Может быть, оно и так. И все-таки… И все-таки, есть в словах поэта что-то… неприятное и даже кощунственное, что ли… Ну, не принимает это моя душа. Что хотите со мной делайте — не принимает!.. Доброта с большими кулаками… В одной книге описан шофер с кулаками, большими, как пивные кружки. Бр-р-р! Ладно, против вора кулаки нужны, против фашистов уже танки нужны. А я о другом говорю. Я о ближних своих говорю. О тебе, о Шурке, о Стебле, о Тамаре, о Кузьме Петровиче — ведь мы все возможное должны прощать друг другу. Нельзя же нам собачиться.
— Ты кулаки-то не понимай впрямую, это же образ. И потом, не все можно прощать. Этак ты, пожалуй, и с боженькой найдешь общий язык. У них, у церковников, есть праздник. Кажется, он называется «прощеный день». У меня бабка из церкви не вылезала. Так вот все они в этот день покрестятся-покрестятся и давай целоваться-обниматься да просить друг у друга прощения: «Простите, дескать, меня за все, в чем я виновата перед господом и перед вами». Ну и, выходит, прощали всякие разные разности. Конечно, и такие, от которых уши вянут, и такие, за которые решетка полагается. А они все простят друг другу и как гору с плеч сбросят: заткнут совести рот. Чистыми младенцами себя чувствуют. Очень удобной штукой был этот самый «прощеный день» для всяких мазуриков.