Выбрать главу

Ожигалов натолкнулся на Бурлакова и увлек его за собой в столовую. Вместе с ним был член бюро и мастер цеха Гаслов, которого по привычке называли, как и раньше, медницким.

Гаслов (так же, как и Фомин) был фактически начальником цеха, того самого, где раньше выколачивали короба автоклавов, штамповали и гнули латунный лист, делали жестяные корпуса термостатов. Впоследствии пришли другие заказы. Медницкий полуподвальный цех расширился, добавили оборудование, хотя многие работы по-прежнему производили вручную.

В столовой недорого кормили пшенным супом, кроличьим рагу и компотом, но при этом нужно было сдать продовольственную карточку. Без нее цены поднимались. Ударникам полагался дополнительный паек — манная запеканка, политая жидким киселем из клюквы.

— Мы спешим, Коля, — разъяснил Ожигалов, — глотаем, как гусаки. Совещание у директора. Принимаем новый заказ. — К Гаслову: — Вчера Парранский приходил...

— В партию хочет? — Гаслов любопытно приподнял брови.

— Нет. Советовался... — Ожигалов посмотрел на часы. — Спешить надо.

— Советовался? Это уже достижение.

— Говорит, у вас вакханалия.

— Вакханалия? В государстве или, может, в партии? — Улыбка, бродившая на лице Гаслова, исчезла. — Любят они гнусности болтать...

— Он имел в виду стоимость приборов. Вакханалию норм и расценок... Много денег съедаем...

— А-а-а... — протянул Гаслов. — Ну и что?

— Ломакина не знаешь? У него пролетарский инстинкт.

Гаслов сказал:

— Ты не давай Ломакина в обиду. Парранский только и может, что хворостину на коленке сломать, а Ломакин гору перекинет.

— Никто на Алексея Ивановича и не замахивается, к чему ты? Речь идет о таких, к примеру, как Фомин. Любит Фомин рыбку в мутной воде ловить.

— Новый заказ — это темная вода, как не половить? — сказал Гаслов, не скрывая недружелюбия к Фомину.

Ожигалов и Гаслов одновременно вытащили кошельки.

Ожигалов заплатил и за Бурлакова. Это не ускользнуло от внимания Гаслова.

— Паренек начинает без гроша в кармане, — объяснил Ожигалов. — Какие были сбережения — родителям на коровенку оставил. Ведь на коровенку?

— Угадали, — подтвердил Николай, чувствуя, как его лицо заливает краска.

Чтобы перебороть свое смущение, грубовато спросил поднявшегося из-за стола Ожигалова:

— Ваш Парранский — инженер?

— Главный инженер. Иначе — технический директор.

— С двумя «эр»?

— С двумя, — Гаслов засмеялся. В пушистых усах сверкнули крупные зубы.

— Ты знаешь его? — спросил Ожигалов. — Жора информировал?

— Нет. Познакомился с ним случайно. Оказывается, не нырнул он в бездну...

Ожигалов заторопился.

— Потом расскажешь. Пошагали, Гаслов!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Кабинет директора Ломакина был на втором этаже и всеми четырьмя окнами выходил на «чистый» двор фабрики. В кабинете сохранилась от прежнего хозяина мебель, будто вырезанная из массивных кусков дерева, с львиными лапами ножек, вычурными узорами на дверках шкафов и медными петлями.

Дубовая панель, занимавшая две трети стен, казалось, навечно утверждала власть владельца. Оторвать его от этой массивной мебели, от панелей, от люстр, от кованых ворот могла только какая-то неимоверная сила. Все было сделано добротно и крепко, динамитом не поднять. И вот старая тачка, на которой вывозили мусор, выбросила самого хозяина за ворота. Тачку не сохранили, не поместили в музей, не навесили на нее инвентарный номер, а, как и положено, использовали на работе «до ручки» и выбросили на свалку.

Пришедшие на совещание пили чай из так называемых мюллеровских стаканов, без блюдечек, обжигали пальцы, хрустели даровым рафинадом и окаменевшим печеньем. Эти сокровища обычно хранил чуть ли не за пломбами честнейший директорский помощник — секретарь, неказистый на вид Семен Семенович Стряпухин (он происходил, как писалось в анкетах, из личных потомственных граждан приокского города Алексина).

Ломакин тоже пил чай из стакана, который он держал в сложенных тюльпанчиком коротких «плебейских» пальцах. Мучительно наморщив лоб, он слушал изобретателя. Оперируя формулами и цифрами, изобретатель, черкая мелом на доске, уверенно доказывал преимущество предлагаемого им прибора для координации стрельбы батарей.

Отложной ворот френча директора взмок. Гладко выбритые щеки лоснились от пота. Ломакину тяжело давались формулы, хотя он окончил Промышленную академию и без опаски вступал в спор по общеполитическим вопросам с любым собеседником. В данном же случае ему пришлось иметь дело с дотошным изобретателем, по заслугам награжденным орденом, с конструктором, имеющим доступ к верхам и ни разу еще не заподозренным во вредительстве. Изобретатель с изумительной энергией «подавал» свое детище.

Худой, нервный, с впалой грудью и подвижными руками, он доказывал преимущество своего прибора. С точки зрения артиллеристов, такой прибор обеспечивал базу метчайшей стрельбы, групповую сокрушительную точность покрытия любой цели. Ни один снаряд не падал даром, ни один килограмм взрывчатки и металла не расходовался понапрасну. Тухачевский и подчиненное ему ведомство артиллерийского снабжения рекомендовали выдержавший испытание прибор в серийное производство.

Производственники, группа мастеров и цеховых начальников, сидели ближе к дверям и у окон. Все они были похожи друг на друга: те же черные шевиотовые пиджаки, мятые штаны, грубая обувь и серые, усталые лица. Они пили чай без всякого удовольствия, будто исполняя повинность. Их внимание было сосредоточено на схематическом чертеже, по которому бегала указка конструктора.

Ожигалов прошел через комнату и сел на оставленный для него стул с высокой спинкой, обтянутой порыжевшей и потрескавшейся от времени кожей.

Справа от Ожигалова, упершись локтями и приставив ладони к ушным раковинам, сидел директор; он сделал вид, что не заметил опоздания одного из углов «треугольника».

Изобретателю-конструктору пришлось пройти через много мытарств, прежде чем появилось на свет его детище. Объясняя значение прибора для артиллерии и принципы его поведения в полевых условиях, конструктор, казалось, и здесь был убежден в присутствии оппонентов. Он продолжал говорить резким, срывающимся голосом, полемизируя с воображаемыми недоброжелателями.

Производственники меньше всего вникали в тактические способности прибора. Работать с ним и вычислять придется другим. А вот технические требования — как смастерить такую штуковину из девятисот шестидесяти деталей, какими руками, на каком оборудовании — это их заботило всерьез. Люди привыкли выдерживать сроки, идти в первых рядах, а не плестись в обозах.

Есть ли возможность на имеющемся оборудовании справиться с серией? Достаточно ли прецизионны станки, найдутся ли в индустрии необходимые для изделия металлы, найдется ли инструмент, не залихорадит ли налаженное производство, если взяться за этот внеочередной заказ.

Ломакин правильно воображал: под такой срочный заказ можно заполучить оборудование, не дожидаясь плановых, сильно урезанных поставок. Пожалуй, и сам Тухачевский не откажется подписать бумажку на заводы. И тогда можно будет отправиться за станками к знакомым директорам в Пермь, в Свердловск, в Ижевск. Ломакин недолюбливал заграничные станки, подкрашенные для того, чтобы легче сбагрить захудалый товар на нетребовательный и емкий восточный рынок. Ломакин откровенно говорил об этом и Орджоникидзе и Пятакову, любителю подобных якобы дешевых комбинаций с демонтированным оборудованием иностранных поставщиков. Ломакин даже пострадал от этих якобы «антигосударственных тенденций». А что делать? Верил в свой отечественный станок Ломакин, любил все отечественное, таков уж характер рассейский. Да и не плохие станки давал тот же «Красный пролетарий», откуда в свое время вывезли на тачке Бромлея.