— Зачем? Что, мы сами не выправим? Было же решение бюро освоить ковкий...
— Так... Если есть решение бюро, значит техническую мысль к чертовой бабушке? — И Ожигалов вгорячах прикрикнул на Гаслова. — От тебя я другого ждал, член бюро. Тебя прикрепили к литейному цеху как организатора, от партии прикрепили, чтобы был строгий порядок освоения. Тебе незачем, Гаслов, в рецептуру лезть всей пятерней. Ты же медник! Много ты в литье, тем более первоклассном, понимаешь? Смотри! Учись! Вникай! Иногда дыши в одну ноздрю.
— Теперь я над литейным начальник... И не кричи на меня. У меня тоже глотка луженая.
— Вот на что партия нервы тратит, — сказал Ожигалов спокойно, будто и не срывались у него резкие слова и не кипело в душе. — Иди, Гаслов. Только скажи ребятам, чтобы не бросались на Отто. Бывают неудачи. Отпугнем его от экспериментов, он перейдет на стабильность. На кой черт тогда он будет нам нужен? За него золотом платим. Хлеб у своих детей отнимаем. Поласковей с ним, поласковей.
Гаслов тоже притих, поощрительно покашлял, выпил стакан воды и унес вместе с собой кислые запахи плавилки и остуженный гнев.
— Ты-то бываешь у немцев, Николай?
— Бываю... Иногда...
— Чураешься или сближаешься?
— Стараюсь не чураться и не особенно сближаться.
— Ради спокойствия?
— Во избежание подобных вопросов, — сухо ответил Бурлаков, еще не понимая, в какую западню затягивает его Ожигалов.
— А ты не чурайся. Будем волками зыркать на иностранных рабочих — какой толк? Если за рубеж перешагнем и понесем вместе с накопленным ныне опытом молчанку и подозрительность, как отнесется к нам международный пролетарий?
— О далеких временах ты думаешь, Ваня. Нужно сначала свои хаты крышей накрыть, а потом о других думать...
— Придется и дальше нам вести, кому же больше? Давай думать наперед! Давай думать красиво! — Он со звоном запер ящики, сунул ключи в задний карман широких суконных штанов. — Думай обо всем крупно, Колька!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Если думать обо всем крупно, как советует Ожигалов, то не стоит обращать внимания на странно возбужденного Жору Квасова, явившегося встречать Марфиньку в невероятно расфранченном виде. Подумать только, какой шик: с букетом желтых роз!
Почему Жора так постарался? Для чего розы, до синевы выбритые щеки, свежая стрижка густых смоляных волос? Да и вообще, для чего такая торжественность? Неужто этому «кавалеру» мало его побед?
— Зря так фасонисто разоделся, Жора, — сказал ему Николай. — Сестра у меня деревенская, приедет с мешками, узлами. Смутишь ты ее своим видом.
— Какой у меня вид! Перестань! — Жора смеялся, довольный произведенным впечатлением. — А ты учти: сестра твоя приезжает в Москву, а не в какой-нибудь городок Замухрышин. Ты-то хорош, братец! Пора уже это галифе с кавалерийскими леями сдать сборщику утильсырья, да и гимнастерку заодно...
Пошутили, посмеялись, подозрения испарились, и приятели сумели встретить Марфиньку в хорошем настроении. Марфинька действительно приехала с узлами; был при ней и мешок, перетянутый надвое: в одной половине картошка, в другой — сухари. Хороша она была необыкновенно! Жора залюбовался девушкой. Не пропали для Марфиньки попусту бессонные ночи, проведенные за швейной машинкой, выпрошенной у подружки. Из куска пестрого ситца, обмененного на куриные яйца в лавке потребкооперации, она сшила себе вот это платье. Впервые Марфинька ослушалась мать и отказалась ехать в старье.
Теперь она вполне была вознаграждена за все свои страдания удивленными взглядами шикарного Жоры Квасова, и одобрением брата, и собственным самочувствием. Она не знала, как полагается нести букет роз. Можно ли прижать их к груди? А может, надо опустить в них подбородок и губы и искоса поглядывать на Жору, поцеловавшему ее при встрече? Он и не догадывался, что это был первый в ее жизни поцелуй мужчины.
Марфиньку преследовали и волновали его жадные, бесстыжие глаза. Зачем он так уставился на нее? Или что-то не в порядке в ее прическе? Может быть, глупо появиться с бантом в косе? Но сколько потрачено труда, чтобы красиво вплести эту широкую атласную ленту!
Будто случайно, из-за тесноты в трамвае, Жора старался прикоснуться к Марфиньке. Она чувствовала то его плечо, то руку; и ей приходилось лукавить, хмуриться, отстраняться, чтобы не сознаться себе самой, что это ей приятно.
От остановки поднимались в гору по узкой улице с размытыми тротуарами и облупленными фасадами старых домов. Сгущались поздние весенние сумерки. Впереди, на взгорке, задержались пышные вишнево-золотистые краски заката.
— Глядите, как красиво! — воскликнул Жора и остановился возле Марфиньки. — Специально в честь вашего приезда небо устраивает такую иллюминацию...
— Хватит, Жорка! — буркнул Николай. — Не забивай ей голову. Пойдем быстрее. На, потащи-ка мешок, у меня спина взмокла.
— Давай, давай, — охотно согласился Жора. — Для Марфиньки что угодно, пусть только прикажет. Ивана Великого на себя взвалю!
— Брось трепаться! — Николай помог взвалить на плечи приятеля тяжелый мешок, а сам подхватил пару узлов и знакомый солдатский сундучок — с ним отец ходил на немца в четырнадцатом году.
Хозяйка встретила их приветливо. Особенно почтительно она обращалась к Жоре Квасову. В квартире было две комнаты; одна из них, узкая и длинная, предназначалась для Марфиньки.
— Столик поставили, хорошо, — похвалил хозяйку Квасов. — А вот окно давно пора перевести на летнюю форму одежды. — И он распахнул его, с треском разорвав бумажную оклейку.
С высоты второго этажа хорошо видны были железные крыши с впадинами проржавевших ендов.
Хозяйка подобрала бумажки и вышла согреть воды.
— Хозяйка завоевана полностью. Учти, Коля: за три месяца вперед заплачено. Возьми с нее расписку. Хоть и крещеная барамбуля, с лампадкою, а во избежание всякова Якова...
— Зачем ты?
— Требовала, и ни в какую! Не волнуйся. Теперь я перешел на червяки. Золотое дно эти червяки, Коля! Лучшего подарка не ожидал от Мити Фомина. — Квасов причесал свои вороные кудри и, посмотревшись в карманное зеркальце, нагнулся и что-то шепнул Николаю на ухо.
— Конечно, иди, — обрадованно разрешил Николай. — Что же ты раньше молчал? Нет, нет, только никаких приветов ей от меня не передавай.
— Имею честь откланяться, Марфинька. — Жора задержал ее протянутую лодочкой руку, пожал крепче, чем положено. — Братишка расскажет вам, как я любовался вами на фотокарточке. Такая вы там...
— Симпомпончик, — добавил Николай.
— Нет. Симпомпончик остался на карточке. А в жизни вы замечательная прелесть, Марфинька...
— Убирайся, Жорка! — оборвал его Николай. — Каждой встречной это самое болтаешь.
— Не путай свою сестренку с каждой встречной.
Когда Квасов ушел, Марфинька присела на кровать, усмехнулась краешками влажных губ.
— Красивый он какой.
— Что ты в нем нашла? Цыган и цыган.
— Веселый, широкий. — Марфинька развела руки. — Смотри: ушел — и сразу пусто. — Спохватившись, обняла брата за плечи, притянула к себе. — Нет, нет, это мне показалось.
Они сидели на кровати у раскрытого окна. Тихо, будто умирающая ночная бабочка, шелестела сухая бумажка на раме. Темными волнами скатывались железные крыши, оживленные страстным мяуканьем сытых городских котов, вышедших на свидание.
Ни брат, ни сестра много не говорили о родителях. Обсудив мимоходом их незатейливые заботы, перешли к своим непосредственным интересам. Молодость нетерпелива. Не они первые, не они последние откалывались от родителей, забывали об их тревогах и заботах, скучая, иногда вспоминали их и организовывали новые ядра для будущего и естественного их распада. Николаю сейчас ближе всего была судьба сестры, которую он взял на свое попечение; ей — желтые розы и сильный, веселый мужчина с курчавыми волосами, подаривший эти розы.
Марфинька с покорностью, но невнимательно слушала брата.
Он говорил ей, что жизнь в городе нелегкая. Хотя он ни одним словом не обмолвился о своем друге, все же нетрудно было понять, что от него в первую очередь остерегает брат. Но это предупреждение произвело обратное действие, как ни старалась Марфинька соглашаться с братом.