Марфинька ела с аппетитом, и Николай заподозрил, не голодает ли она.
— Деньги-то есть? — спросил он будто невзначай.
— Немного, — Марфинька смутилась. — Домой часть посылаю... Обещала нашим, когда отпускали.
— На, возьми. — Он сунул ей в руку смятые в кармане рубли.
— Тебе самому надо. — Она отстранилась. — Свадьба.
— Не будет ее, Марфинька.
— Не будет?
— Свадьбы — в твоем представлении. «Журавля» не будем водить.
— А! И верно. Зачем? Лишь бы любовь... — Она не удержалась, уткнулась в забинтованную руку, спина ее вздрогнула.
Николаю до слез стало жаль сестру.
— Не надо, Марфинька... — сказал он, проглатывая комок, внезапно подкативший к горлу.
— Не каждому сразу счастье. — Она подняла свое милое, дорогое с детства лицо, растерянное и обиженное.
Сирена утробно завыла, призывая в цехи. Николай обнял сестру, прикоснулся губами к ее голове.
— Образуется... — Марфинька страдальчески закусила концы платка. — Не волнуйся за меня, Коля. Ты нашел... И я не потеряю... Нет...
Мысли о Марфиньке не оставляли его и по приходе в цех. Его сразу же вызвал сменный начальник цеха молодой инженер Костомаров и, внимательно приглядываясь, будто видел Николая впервые, поручил ему подняться в сборочный цех и выяснить характер предъявляемых претензий.
— Они упрекают нас, будто мы засылаем им некачественные детали и сборщикам приходится доделывать.
Сменный начальник вручил Николаю специальный жетон для допуска в засекреченный цех окончательной сборки. Николаю еще не приходилось бывать там.
Такое поручение было приятно, но вместе с тем он понимал: по-видимому, осторожный молодой инженер не хочет ссориться с Фоминым и посылает его. Фомин иногда сплавлял в цех сборки недостаточно отработанные детали: «А что вы хотите? Станки-то разболтанные. Не в аптеке на весах. А потом, гляди «синьку», видишь, какие допуски и припуски? Из рамок не выхожу». Чертежи предусматривали максимальные возможности для допусков и припусков, но в практике механической обработки рекомендовалось пользоваться минимальными, и тогда приборы не нуждались в дополнительной пригонке и могли частично идти по самодвижущейся ленте. Но конвейер работал с перебоями по вине механического цеха. Часть этих сведений сообщил Костомаров, основное было известно Николаю и раньше: не раз их упрекали сборщики. В общежитии это наболевший вопрос чуть ли не с криком обсуждался Саулом и Кучеренко, работавшими в сборочном цехе. Недавно назначенный Костомаров не случайно послал Бурлакова: это ему посоветовал Ожигалов.
— Вы только не подумайте, что мы перепроверяем, — почему-то решил предупредить Костомаров уже в последнюю минуту, когда были рассмотрены чертежи, составлен список предъявленных рекламаций и стеснительная девушка в очках, недавняя выпускница московского института, подытожила цифры. — Кстати, вы давно знаете товарища Ожигалова?
Бурлаков резко обернулся, покраснел.
— При чем тут товарищ Ожигалов?
— Нет, нет, в данном случае ни при чем... Но однажды он расспрашивал о вас. И я догадался, что вы с ним близко знакомы. — Костомаров посмотрел на кавалерийские штаны Николая, обшитые кожаными леями. — Вы не служили вместе с ним в армии?
— В армии? Нет. — И, решив огорошить инженера, сказал: — Я служил в армии с Квасовым. Вероятно, вы знаете его?
— Еще бы... Еще бы!..
Как бы то ни было, а задание необходимо выполнить безукоризненно. И, направляясь в сборочный цех, Николай возвращался мыслями к Марфиньке. Вот ему недосуг толком разобраться в жизни сестры, помочь ей, ему некогда подумать о родителях, вместо писем — куцые строчки на бланке денежного перевода. В последнее время и о переводах забыл... А вот механические существа — приборы — находятся под неусыпным наблюдением тысяч людей. Им отдается львиная доля сил, как физических, так и духовных. Из-за них тянут, закатывают выговоры, ради них произносятся речи, клятвы, обещания, ведется соревнование. И попробуй кто-нибудь забыть об этих всепожирающих чудовищах, казалось бы, бесстрастно мерцающих своими отшлифованными гранями! Ради них добывают золото, выписывают специалистов из-за границы, и те бросают насиженные места, расстаются с привычками, с родственниками и отправляются на чужбину создавать механизмы. Из-за них произошло несчастье со Шрайбером; и еще неизвестно, чем кончится неравный поединок честного старого немца с разразившейся бедой... Сколько событий свершается из-за приборов — это знает, быть может, только Гамаюн — железная вещая птица...
Ради приборов в сказочно короткие сроки отстроили новый корпус, и завод приобрел классическую форму буквы «П», о чем прежний владелец мог только мечтать. Из-за них на завод наезжают начальники разных ведомств на длинных черных машинах, и гражданские «ромбисты». Сам Тухачевский сопровождает военных приемщиков, и нарком Орджоникидзе, как стало известно из доклада директора, лично интересуется их заводом.
Лифт поднял Бурлакова на третий этаж. Часовой стоявший у окованных дверей, проверил жетон и нанизал его на металлический стержень.
— Разрешение только на линию два. — Он вручил ему другой жетон, с выбитой на нем двойкой, окрашенной голубым, и разрешил войти через небольшую дверь, врезанную в другую, более широкую, сделанную для провоза крупногабаритных грузов.
Слева, как только войдешь в цех, сверкает огнями застекленная конторка, а перед ней — площадка с вымытой до блеска метлахской плиткой. Линии сборки проектировались как конвейер, но пока собирали узлами. Детали перемещались на самодвижущейся резиновой ленте. Сборщики выстроились во всю глубину цеха. Вентиляторы с тонким шелестом нагнетали воздух по желтым трубам. То там, то здесь с привычным мелодичным шумом вступали часовые станочки.
— Ты, парень, к кому? — спросил проезжавший мимо него автокарщик и посмотрел на жетон. — Становись, довезу без билета.
Автокар покатил вдоль сборочных линий, где из груд бесформенного навала рождались точные приборы, матово поблескивающие шлифовкой отделки и фиолетовыми зрачками линз.
Все то, что добывалось в «грубых» цехах, в огне вагранок, в сухом жаре термопечей, под резцами, в грохоте, скрежете, чаде, сходилось сюда, и сотни челночно снующих рук придавали им цельные, изящные, внешне хрупкие формы.
Еще вначале, трогаясь на автокаре с места, Николай увидел за стеклами ярко освещенной изнутри конторки Парранского и Лачугина. Оба жестикулировали, стоя возле начальника сборочного цеха, бывшего мастера завода «Динамо»; не бросая производства, он закончил Высшее техническое училище имени Баумана. Формально ни Парранский, ни Лачугин не обязаны нести ночные вахты на заводе. Однако они тут и не считаются со временем. Если они работают в цехе ночью — значит, жертвуют интересами родных ради общих интересов. Ломакин сутками торчит на производстве или обегает нужные для завода учреждения — опять-таки за счет украденного у семьи времени. Может быть, в этом корень их кажущегося равнодушия к людям во имя производства?
— Парень, а парень, — окликнул его автокарщик, — вот вторая линия, слезай! А вон и твой мастер, плешивый.
— Не вижу плешивого, — сказал Николай.
— Станет он своей плешью гордиться! — Автокарщик взялся за рычаг. — Кепкой накрыл. Видишь, кепка с пуговкой?
— Вижу. Спасибо.
— Курить угостишь?
— Не курю.
— Зря я тебя подвозил!
Парень тронул тележку и медленно покатил, выискивая глазами, у кого бы разжиться табачком.
Николай не сразу подошел к мастеру. Он знал его в лицо, слышал на собраниях, всегда удивлялся точности его требований и какой-то внутренней ярости при наведении порядка. Фамилия его была Разгуляй. Он был избран в бюро партийной ячейки, и с его справедливыми, хотя и излишне резкими суждениями Ожигалов считался. Разгуляй нетерпимо относился к Фомину с его проделками, не скрывал своего отвращения к нему и уверял, что Фомин плохо кончит.
Это было неприятно. Фомин мог превратно истолковать неожиданное задание, порученное Николаю, — направиться в сборочный цех, и не к кому-нибудь, а именно к Разгуляю. Теперь придется защищать честь своего мундира и не очень-то поддаваться натиску Разгуляя.