В небе голубела яркая звезда. Прямо к ней поднимался из кирпичной трубы крученый ствол дыма. Кровавыми бликами играли окна литейки — кипел металл.
Душа Жоры Квасова была до краев переполнена и дурным и хорошим. Его выгнали на стружку — это очень дурно и стыдно. Выгнали сами рабочие — тем хуже! Но, может быть, они слепые и ему одному приходится бороться с хитростью администрации? И это хорошо. Он не предал интересы рабочих, не стал легавым.
Старый друг Колька выступил против него, а злобы на Кольку не было. Его искренность не вызывала сомнений. Если он ошибается невольно, можно простить. Одно некрасиво: слишком складно выражал свои мысли. Людей, ясно мыслящих, точных на слова, правильных до тошноты, Жора не принимал. Они вызывали у него подозрение. Николай рассуждает слишком трезво. Ход рассуждений у него противно прямой, все по шнурку, по отвесу. Если перевести на токарный язык — работает по чертежу в точных пределах узаконенных допусков и припусков.
А Фомин продал! Как еще продал!.. Отрекся, как Петр от бога. Крыса — не человек! Вот так и расшатывается рабочая солидарность!
Жора лениво шел по переулку, не ведая, куда несут его ноги. Самый раз окунуть губы в пивную пену. Пивная закрыта. Щит с засовом. Запахи мочи и прокисшего пива. Подумал: «До чего же отвратно! Некультурные твари. И это в самом центре пролетарской столицы».
По площади тащились грузовики с мокрой землей. С бортов текло. Рыли подземку.
Грузовики шли сплошняком, грязные и неповоротливые. Не переждать. Квасов постоял на площади, покурил, бросил окурок на сухое дно фонтана и тяжело зашагал вниз, к Красной Пресне.
На Баррикадной есть магазинчик. Знакомый продавец не откажет выручить бутылочкой, завернет огурцов.
А потом с бутылкой в кармане куда? Своя семья не сложилась, у Аделаиды — ни любви, ни уюта, один обман, пудра и мази. Аделаида примется врать или плакать. Нельзя рабочему человеку связываться с дамочкой в шляпке.
Марфинька! Шепнул ей сегодня, чтобы ушла с собрания. Зачем ей видеть его срам?
Квасов испытывал злое отчаяние. Нет, неправильно начата жизнь! Товарищи сегодня крыли его. Но это неважно. От товарищей можно уйти. А куда уйдешь от себя?..
В лавчонке долго объясняться не пришлось. Жора шел, и бутылки приятно холодили тело. Огурцы и шматок ливерной колбасы засунуты в наружный карман куртки. Жора заранее предвкушал наслаждение от стакана водки и хруст на зубах от соленого огурца. Даже челюсти свело.
К Марфуше! Только к ней, ребячливой и милой. Она и целоваться-то совсем не умеет, зато всегда найдет ласковое слово. С ней просто и тепло. Ей так мало надо! Не требует она пропусков в Инснаб, шоколада, маркизетов, гречки и манной крупы.
Чем же живет она, как? Молодостью, верой, безнадежной любовью к нему, подлецу?
Квасов не жалел для себя дурных слов, нисколько себя не щадил. Ему стало легче. Ему нужна была Марфинька. Единственный человек, которому можно открыться. Она не обессудит...
Марфинька сама отворила на стук, провела коридором так, чтобы он ни за что не зацепил. В комнатке освещенной луной, припала к нему всем телом.
...Сколько времени прошло?
На столе — пустая бутылка водки и вторая, початая. Скромная снедь — огурцы и ливер, раскромсанная ножом банка бычков. Жора лежал на диване, положи курчавую черную голову на валик, спустив ноги на пол. Над его забубенной красивой головушкой склонилась Марфинька, любовалась им. Крепкая, смуглая рука Жоры лежала на ее коленях ладонью вверх, и Марфинька нежно гладила эту ладонь, будто подкованную мозолями.
Марфинька была пьяна не от водки. Выпила она только одну рюмку, и то с отвращением — ради любимого Как отказать? Ее пьянило присутствие Жоры. Значит помнил о ней, если потянуло сюда. Как не отблагодарит-лаской! Зачем упрекать, тиранить? Она не жалела красивых слов — только бы оттаяло его сердце.
— Говори, говори, — шепотом просил он. — Она совсем не такая, Марфинька. Я для нее... Собака я для нее. Верти хвостом, тащи добычу в конуру, гни горб для ее прихоти.
Слова вылетали комканые, вялые. Марфинька торжествовала, ловила эти невнятные слова, словно ненароком оброненные в тишине полуосвещенной комнатки, до того крохотной и милой, что в груди щемило.
— Нельзя их любить, Марфа, нельзя. Гады! Азотная кислота... Капнет — и дырка до кости... Думал, подымусь возле нее, интеллигентка, а она во мне всю муть всколыхнула. Душа моя, Марфинька, взболтанная, мутная. Ни разу она меня не похвалила, не удивилась на меня. Она узкая. Драчовая пила. Если поставить ребром. А я просторный. Ты же знаешь меня, Марфа!
— Просторный ты мой, просторненький!.. Заблудиться в тебе можно, Жорочка, — отвечала Марфинька и, не осмеливаясь поцеловать в губы, осторожно прикасалась губами то к его лбу, то к волосам.
Запах табака и водки дурманил ее. Страшное для любви и дум время — полночь... Московская, улица не шумела вдали; ночной воздух, еще не остывший от дневного тепла мостовых и крыш, втекал через окно. Завтра вставать раньше света. Ничего! Не привыкать.
— Как она может тебя не понять! Мертвая она, значит, до любви. Спроси любую мою подружку, они скажут, какой ты красивый, Жора! Наташа и то... Теперь она с Николаем, а раньше...
При упоминании этих имен голова Жоры приподнялась с подушки, локоть уперся в колено, огонек вспыхнул в уголке глазного яблока.
— Наташа? Что раньше?.. Говори, прошу...
— Сам знаешь, сам...
Марфиньке не хотелось продолжать. Интерес Жоры к Наташе не случайный, она знает. Когда Жора замахнулся на нее разводным ключом, а Наташа не выдала его, немало пошумели в цехе, строили разные догадки. Потом все оказалось пустое, она вышла за Николая — и делу конец. Квасов ждал ответа, и небрежная улыбка появилась на его губах.
— Ты поругался с Николаем? — спросила Марфинька.
Квасов стиснул зубы, лицо его набрякло. Вот-вот он опять станет чужим, некрасивым.
— Наши мужские дела при нас, Марфуша, — с мрачной усмешкой процедил он. — Мы сами как-нибудь разберемся...
— Брат же он мне...
— Мало ли чего! Ты разрешишь еще?
Чтобы угодить любимому, Марфинька налила ему водки. Граненый стакан подрагивал в ее руке. Жора не сразу взял его, какими-то новыми глазами он смотрел на ее рабочую руку с неумело накрашенными ногтями, с заусеницами и несмываемыми следами тавота.
И неожиданно Жора потянулся к этой руке и, не беря стакана, прикоснулся к ней губами. Марфинька обмерла от страха. Стакан упал на пол. Она прижалась грудью к его плечу и безудержно разрыдалась.
— Чего ты, дурная?.. — ласково и как бы проснувшись от забытья, спросил Квасов и погладил голову Марфиньки. — Какие все нервные стали...
Поцеловал ее в шею. В лицо пахнуло запахом не то курного угля, не то еще какой-то въедливой гари. Завод пропитал кожу Марфиньки. Невыносимо близка она ему сейчас. Жора запрокинул ее голову, жарко поцеловал в губы.
— Трудно мне, Жора, — сказала Марфинька, когда их порыв угас. — Я же тебя никак не неволила. Уступчивая я...
— Уступчивая, — согласился Квасов, пытаясь угадать, к чему она клонит.
Порыв уступает место осторожности. С этим вертким бабьем всегда нужно быть начеку. Чуть что — и промазал.
Марфинька продолжала:
— Как закрутила тебя эта, я стиснула сердце, сломила гордость. Ладно, решила, лишь бы тебе было хорошо... Чистенькая она, вертлявая, кольца у ней... Кофточки меняет. Одну, другую. Куда мне, Жора! А потом заметила: тяжело тебе с ней. Плохо. Со мной лучше. Как-нибудь дошли бы мы до разных кофточек, до... комфорта...
Чуждое слово резнуло Жору. Кто-то подкинул это слово, как камешек под ноги. Упало оно и будто покатилось, стукнуло в мягкую фанерную стенку.
— Ну? — попросил Квасов, поежившись и пощупав кадык.
— Со мной лучше бы тебе было, Жора. Мне — не знаю, а тебе — да... — Мучительная гримаса передернула ее лицо. — Зачем я такая уступчивая?!
— Что же теперь нам делать?
— Переходи ко мне, Жора!.. Я тебя...
Вылетело слово — и не поймаешь. Марфинька запнулась, судорожно сжала пальцы. Но что ж теперь будет? Она все стерпит, не обидится, раз уж это слово вырвалось.
Квасов не сразу ответил. Привстал с дивана, глубоко вздохнул и, промычав что-то неопределенное, поднялся в полный рост, загородив своим телом светлое пятно узкого окна.