— Нет, Чарли, до свадьбы — ни-ни. Иначе что ты обо мне подумаешь?
Я разочарованным манером разинул рот, но, должен признать, ощутил некую отсрочку, если вы уловили намек. Это, изволите ли видеть, давало мне время предать себя рукам способного тренера: легкий галоп по выгулу каждое утро, а также диета из бифштексов, устриц и «Гиннесса» скоро выведут меня из той категории, где победители заезда сразу продаются с аукциона, и введут в хорошую среднеспелую форму.
— Чарли, дорогуша, ты ведь женишься на мне, правда, милый, хм? Твой прелестный доктор сказал, что женитьба окажется для тебя крайне терапевтичной.
— Это Фарбштайн сказал? Вот как? — противно уточнил я.
— Нет, дорогуша, кто такой Фарбштайн? Я имею в виду того миленького американского доктора, который здесь за тобой присматривает, — доктор Блёхэр? — Фамилию она произнесла очень красиво, с прононсом старой Вены.
— Ах да, Блёхэр. Доктор Блёхэр, да-да, конечно. «Миленький» — определение как раз для него. Только мне кажется, ему бы не очень понравилось, если бы ты его так называла, — он бы решил, что звучит слишком нацистски. Ему больше по душе именоваться «Блукером». Чтобы рифмовалось с «нукер», — глубокомысленно прибавил я.
— Спасибо, дорогуша. Но ты не ответил на мой вопрос. — Она очаровательно напучила губки. (Напучивать губки — вымирающее искусство; им владеет миссис Спон, а еще это умеет делать тот мальчик, что создает мне сорочки, но в наши дни оно так же редко, как подхихикиванье и прысканье. Однако сохранились, я полагаю, дородные пожилые джентльмены, еще способные хмыкать.)
— Дражайшая моя Иоанна, разумеется, я намерен жениться на тебе как можно скорее. Скажем, в следующем месяце. Пойдут, само собой, пересуды…
— Чарли, дорогуша, я вообще-то скорее думала про завтра. У меня для этого уже есть ваше безумное Британское Особое Разрешение.[22] Нет, это было просто — я лишь попросила посольского казначея отвезти меня к одному из ваших архиепископов, к такому славному глупенькому старичку. Я сказала ему, что вероисповедание у тебя, должно быть, называется «атеист», а он ответил, что таково же оно и у большинства его епископов, поэтому на бланке написал «англиканская церковь». Я правильно сделала, Чарли?
— Отлично. — Лицом мне удалось не дрогнуть.
— И еще, Чарли, у меня для тебя сюрприз. Надеюсь, тебе понравится. Я позвонила викарию твоей родной деревни — отсюда до нее, может, миль сорок, — и он сначала как бы сомневался насчет твоей церковной посещаемости: сказал, что не помнит тебя на службе с самой конфирмации тридцать лет назад, но я сказала ему, что архиепископ официально записал тебя «англиканцем», да и в конце он сам пришел в себя и сказал: ладно, суну голову в петлю.
— Так и сказал?
— Ну… нет, он сказал что-то грустное и безропотное на латыни, а может, и по-гречески, но сразу было ясно — это он и имеет в виду.
— Ну да, ну да, — пробормотал я. Много бы я дал, чтобы услышать эту латынь или этот греческий, ибо викарий наш — записной острословец.
— Ой, и еще он спросил, как насчет шафера, и я сказала, ох ёлки, а он сказал, что уговорит твоего брата лорда Маккабрея. Как это мило, правда?
— Довольно-таки, — тяжко выдохнул я.
— Ты же не сердишься, правда, Чарли? Правда? Ой, и еще он не сможет собрать хор утром среди недели и очень по этому поводу извиняется. Ты же не будешь сильно возражать?
— Я снесу это мужественно.
— Ах, но у его жены есть целая артель подруг, которые поют Баха, и я ему сказала, что здорово.
— Великолепно. — Наконец-то я сказал что-то искренне.
— А органист будет играть «Паства, пасись спокойно» до начала церемонии, а когда мы будем выходить — «Amanti Costanti» из «Le Nozze de Figaro».[23] Как тебе такое?
— Иоанна, ты блистательна, я люблю тебя чрезмерно, я должен был жениться на тебе много лет назад. — Я едва ли не был чистосердечен в этой части.
После чего она пришла и устроилась у меня на коленях, и мы изрядное время тыкались друг в друга носами и жевали друг другу лица, бормоча милые безделицы и так далее. До какого-то предела это даже приятно, а потом мужской половине скетча становится чувствительно, не так ли?
Иоанна сказала, что хочет пораньше лечь, а сэндвичи закажет в номер, куда я ее и сопроводил, как только смог встать.
— Самое время, — сообщило мне по пути лицо горничной.
Вернувшись к себе, я устало рухнул в кресло и снял телефонную трубку.
— Обслуживание номеров? — спросил я. — Сколько у вас в отеле устриц?
6
Маккабрей пожинает награду и несколько пожинается сам
Ты должна проснуться рано и меня с собой поднять…
…Поначалу это трудно, дорогая моя мать…
Но уже недолго, впрочем, — близок мой полет,
И священник, добрый малый, мир мне снизошлет.
«Майская королева»
УСЛОВЛЕННОЕ ЗАРАНЕЕ, как пишут в газетах, бракосочетание имело, как пишут в газетах, место на следующий день в полдень. Викарий проповедовал зрело и кратко, дамская вокальная артель пела Баха, как петушки-ангелочки, орган под пальцами органиста рыдал, как после луковицы Крафт-Эбинга[24] (простите), и, само собой, от братца меня чуть не вырвало. Тот факт, что его парадный наряд для утренних приемов был явным делом рук этого гения с Корк-стрит, а мою визитку взяли напрокат в Кендале у той фирмы, что некогда изготовила пару гетр для герцога Кембриджского, не имел никакого отношения к моему отвращению. Все дело в братцевом пафосе.
После церемонии, дабы наверняка удостовериться, что он окончательно загубил мне день, братец мой отвел меня в сторону и осведомился — с бесконечным тактом, — уверен ли я, что могу и впрямь позволить себе содержание жены, настолько хорошо одетой, и не может ли он мне здесь чем-либо поспоспешествовать. Спрашивая, он окидывал сострадательным взглядом мою мнимую визитку, коя морщила в плечах.
— О да, мне кажется, я справлюсь, Робин, но спасибо, что предложил.
— Значит, она, должно быть, и есть реликт Милтона К. Крампфа, который не так давно скончался при странных обстоятельствах, э?
— Предполагаю, так его и звали. А что?
— Ничего-ничего, мой дорогой мальчик, совершенно ничего. Но прошу тебя — всегда помни, что здесь у тебя есть дом, хорошо?
— Спасибо, Робин, — ответил я, мысленно скрежеща зубами. Ну почему у такого славного малого, как я, должен быть эдакий брат?
Потом ему приспичило тащить всех нас в «Зал» пить шампанское и все такое, но тут уж я воспротивился решительно: мне и так уже сегодня досталось, обнажать ягодицы для новых шпицрутенов было не с руки. Так он, глядишь, и жену свою отомкнет, где бы он там ее, будто в «Джейн Эйр»,[25] ни держал. Бррр, подумал я.
И вот мы отправились в паб через дорогу и заказали «Старомодного» (Иоанна), мерзавчик «Рёдерера» (Робин), бурбон со льдом (Блюхер), стакан молока (я) и половинку горького (викарий). Конгрегация у нас за спинами — пенсионеры, безработные и несколько бездельных мойщиков окон и мастеров гробовых дел — забормотала «ишь ты поди ж ты», а хозяйка сообщила, что ничего из вышеперечисленного у нее в наличии нет, кроме половинки горького. В конечном счете мы уговорились на бренди с содовой для всех, кроме викария и безработных. (Боже святый, вы когда-нибудь пробовали дешевый бренди? Не вздумайте, не вздумайте.) Робин настоял на оплате — ему нравятся такие деяния, и он обожает подсчитывать сдачу, у него при этом сердце поет.
Затем я отправился в уборную, переоблачился и отдал наемные одежды Блюхеру, чтобы он вернул их честному кендалскому ремесленнику, — мне по нраву применять полковника таким образом. Вскоре после этого мы распрощались, едва не запутавшись в лапшовом клубке неискреннего панибратства, — все, кроме викария, который изо всех своих христианских силенок старался поверить, что мы славные ребята, — и отправились каждый своей дорогой.
Выпавшая мне своя дорога свелась к двухсот-с-лишним-мильной транспортировке в Лондон в аппарате, каковой Иоанна окрестила «миленьким британским автомобильчиком», — «дженсене-перехватчике». У нее не хватало терпения на нелепое английское жеманство — ездить по левой стороне; за эти четыре часа я, вероятно, выделил больше адреналина, чем Ники Лауда[26] за весь сезон «Гран-При».
Меня, белого и дрожащего, сцедили у отеля «Браун», Лондон, Дабль-Ю-1, где Иоанна твердой рукой уложила меня в постель подремать с огромным полугаллоном бренди и содовой. Разумеется, на сей раз — достойным. Сон, добрый санитар Природы, сматывал нити с клубка забот[27] до самого обеда, когда я восстал — с нервными окончаниями, уже более-менее адекватно подштопанными. Отобедали мы, не выходя из отеля, что уберегает меня от трудов описывать, насколько хорош был обед. Официант, про которого мне достоверно известно, что он служит здесь с 1938 года, шепнул мне на ушко, дескать, особо рекомендует он горчицу; это утверждение неизменно меня чарует. Воистину, те же самые слова, нашептанные мне тем же самым официантом, впервые распахнули мой юношеский взор навстречу волшебному ландшафту гастрономии во время оно. (Немногие мужчины понимают толк в горчице и почти ни одна женщина — должно быть, вы замечали. Они считают, если смешать горчичный порошок с водой за пять минут до обеда, уже получится приправа; мы же с вами знаем, что в этом случае выйдет лишь припарка для усталых ног.)