– Сегодня четверг, – и тяжелым ударом о реальность она пригвоздила самонадеянного наглеца, бороздившего еще никем недостижимые вершины его необъятного самомнения, к земле, а он в ответ только поморщился от удара.
«Сам виноват», – смиренно принял Адам. Пускать пыль в глаза, озвучивая очевидные факты – пустая трата времени, о чем Эванс сразу же не преминула напомнить, ткнув нелепыми попытками юлить в спрятанную под маску безразличия физиономию. Адам молчал, тяжело втягивая воздух через ноздри, чем плохо скрывал раздражение. Он ничего не ответил не потому, что не знал, о чем спросить, нет. Он не знал, как вообще с ней сейчас разговаривать. Перед ним стоял не социапат с нарушенным инстинктом самосохранения, а нечто иное, ничем не походившее на вечно отстраненную и рассудительную девушку, лишенную элементарных навыков социального взаимодействия. От нее волнами исходили гнев и обида, а состояние очень напоминало последствия терапии «доктора» Лиама, и вот за подобные выходки Адаму очень хотелось отвесить ей подзатыльник. Изменения в поведении могли укрыться от кого угодно, но не от того, кто видел ее насквозь. По крайней мере, Адам хотел верить, что видел.
– И не лучшее время для спонтанных решений, – благо, Адам – джентльмен, и не в его правилах ни судить, ни осуждать.
– Сказал мне тот, кто даже не пробовал, – выразив свое недовольство громко топая по старым деревянным половицам и хлопнув перед носом босса дверью в детскую, Эванс прислонилась к ней спиной. Развернувшись к Ларссону лицом, она скрестила руки на груди и недовольно нахмурилась.
– Это опасно, – настаивал Ларссон, и сам удивился сказанному. Сколько раз он лично предлагал ей подлечить голову, а в итоге, как суть да дело, дергает стоп-кран. Но Адам продолжал нравоучения, озвучивая неминуемые последствия: – Рассеянное внимание, эмоциональный контекст… – монотонно капал он ей на мозг.
– Эмоциональный контекст? – за что и поплатился, когда визг Эванс тонким лезвием вошел ему через ушной канал прямо в мозг.
Ларссон поморщился, да так, что его прекрасно сымитированная маска хладнокровия и бесчувственности с ледяной коркой на лице едва не треснула. Девушка же, перестав визжать, сразу примирительно подняла руки, переводя дыхание после крика, и, обуздав нахлынувшую волну возмущения, почти спокойно продолжила:
– Я не заметила их с Форманом роман, – уже спокойнее объяснила она. – Слепой бы увидел, а для меня там белый шум! Заметь я хоть что-то… – Эванс запнулась, формулируя мысль, – в общем, тылы были бы прикрыты.
С этой точки зрение, начать лечение посттравматического синдрома и маниакальной депрессии в разгар войны миров и мировоззрений, виделось адекватным решением. Ларссон сам не верил, что действительно оказался согласен с ней, и решил, что, скорее всего, опять попал под какую-то хитроумную перипетию манипуляций сознанием больного на всю голову кукловода, но ее почти детская обида на куколок с запутавшимися нитками по имени Либерсон и Форман, быстро отсекла такое предположение.
– Не знаю, как вы, а я не могу работать с таким количеством слепых зон, если я не увидела этого, чего еще я не вижу? – и вот теперь в ее голосе был страх, а Адам убедился в искренности намерений Костлявой.
В данной ситуации риск оправдан, особенно когда в деле замешан кто-то еще, за кого ты теперь несешь полную ответственность. И неудивительно, что даже сейчас Эванс оставалась верной себе и пыталась все рационализировать: свести человеческие эмоции в уравнение, найти общий знаменатель для необъемлемого множества, чего ей точно не под силу. По крайней мере, не в нынешнем ее состоянии. Будить спавшие долгое время эмоции, все равно, что разбудить медведя в период зимней спячки. Проспав почти с десяток лет, они проснуться голодные, дезориентированные, озлобленные и будут бросаться на все, что покажется им подходящей пищей, в случае Эванс, для ума. Пытаться посмотреть в подзорную трубу сквозь призму душевных переживаний, она рискует увидеть цветные глюки калейдоскопа, вместо четкой картинки объективной реальности, и воспринимать ее с громадным искажением, не зная, как сделать поправку на эмоциональный контекст. В итоге после всех ее в купе с препаратами расчетов окажется, что абсолютная погрешность и идеально точная норма – одно и то же, относительной погрешности не существует как таковой, а промах – стабильное получение на выходе результатов со статусом: «Что с этим дальше делать?». Был ли смысл так рисковать, когда погрешность в ее вычислениях без терапии была практически минимальной, Адам не знал, а на себе бы опробовать не решился. Он же не подопытный кролик, в конце-то концов.