Находиться до бесконечности в кафетерии было невозможно. Мы переместились в холл, устроившись на кожаных диванчиках, где сидели такие же люди, как мы, встревоженные и тихие, что придавало помещению до странности напряженную атмосферу. Я сидела как на иголках, вздрагивала и порывалась вскочить, когда видела приближавшуюся к нам фигуру в светло-голубом халате. Но врачи игнорировали нас, проносясь мимо с ледяными выражениями лиц. Измучившийся Кристоф задремал, положив голову мне на плечо. А я сидела, боясь пошевелиться, гоняя в голове мрачные мысли.
Мужчина в медицинском халате что-то спрашивал, и, видимо, не в первый раз, но я почему-то не соотносила его появление с собой или Кристофом. И лишь когда до утомленного мозга дошла фамилия д‘Альбер, переспросила:
– Что?
– Вы мадемуазель д‘Альбер?
– Нет, – ответила я и дернула плечом. Кристоф проснулся, подскочил на месте и уставился на врача. – Вот месье д‘Альбер.
– Мадам д‘Альбер прооперирована, – сообщил врач. – Теперь ее жизнь вне опасности.
– О господи, – прошептал Кристоф, – какое счастье! Я могу к ней пройти?
– Пока нет. Мадам сейчас спит…
От растерянного и убитого Кристофа ничего не осталось. Он рывком подскочил с места и, схватив доктора за локоть, потащил куда-то по коридору, энергично втолковывая ему что-то непонятное. Впрочем, я и не пыталась разобраться в чужом языке и блаженно откинулась на спинку дивана, с удовлетворением думая, что жизни Анны ничего не угрожает. Однако в голове злобной крысой царапалось непрошеное предчувствие, что болезнь Анны – это только первое звено в цепочке моих неприятностей и дальше будет только хуже.
Анна туго шла на поправку, и врачи решили оставить ее в Амбруаз Парэ еще на несколько дней. Кристоф разрывался между работой и больницей, поскольку теперь ему пришлось взять на себя еще и обязанности жены. За несколько дней он заметно похудел, без конца зевал, с трудом сдерживаясь, чтобы не заснуть где попало: у кровати Анны, на скамейке или деловых совещаниях, в кафе за завтраком. Я навещала Анну в больнице, приезжала в усадьбу, выгуливала собак. Словом, помогала, чем могла. Занимаясь делом, я старалась отодвинуть на задний план тяжелое предчувствие неминуемой беды, успокаивая себя, что это только нервы. Но, как бы ни старалась, засыпая, чувствовала неясную тревогу.
– Почему у вас нет детей? – спросила я Кристофа, когда он приехал в больницу сменить меня.
Анна спала. Незадолго до этого я попыталась почитать ей газеты, но с моим ужасным акцентом это превратилось в водевиль. Анна слабо улыбалась, а потом задремала, положив сухую ручку на грудь.
– У нас была дочь, – просто ответил Кристоф. – Она умерла много лет назад.
– Ох, простите…
– Ничего. Она была совсем маленькой, когда это случилось. Врожденный порок сердца. Сейчас я почему-то думаю, что это она мстит Анне за то, что не смогла выжить.
– Не говорите так, – мягко сказала я и пожала его руку. Ладонь Кристофа была холодна как лед.
– Мы смирились, Алиса, – ответил он, и в его голосе скользила обреченность, стылая, с морозными иглами. – Нам хотелось иметь детей, но мы не могли рисковать больше. Боялись, что это повторится. Так и живем, друг для друга, скрипим потихоньку, как старая телега.
Когда я уходила, Кристоф сидел у постели Анны и читал ей ту самую газету, которую я оставила на тумбочке. Она слушала мужа с умиротворением во взоре, а я вдруг подумала, что это и есть настоящая любовь, пронесенная через годы. И оттого самой стало тошно и грустно, потому что я-то осталась совсем одна.
На следующее утро, когда я встретилась в кафе с Оливье, я вдруг почему-то описала ему эту трогательную сцену. Он не был впечатлен.
– Ты столько времени с ними проводишь, – недовольно пробурчал он. – А они тебе никто. Но почему-то этот старый пень тебе дороже меня. Скажи, чем он лучше?
– Ну, он не называет тебя «этот сопливый молокосос», – парировала я, разломила круассан и сунула его под стол Баксу. Оливье скривился.
– Можно подумать, Кристоф знает о моем существовании. Удивительно, что он вообще снизошел до тебя. Может быть, ты напоминаешь ему дочь?
– Ерунда. Ей было пять лет, когда она умерла.
– Тем более странно, чего он так к тебе прикипел. Впрочем, это неважно.
В его голосе звучала злость, и это показалось мне странным. Оливье с наигранным интересом повернулся в сторону бульвара и начал разглядывать прохожих.
– Ты что, ревнуешь? – удивилась я.
Он повернулся и нехотя кивнул:
– Да. Я ревную. С тех пор, как заболела Анна, я тебя совсем не вижу. Ты даже на занятия перестала приходить. Ко мне не заезжаешь, к себе не приглашаешь. У тебя ни на что не осталось времени.