Ярославе спокойно. Она упивается одиночеством тишины этой квартиры. Упивается мыслью защищенности внутри этих стен. Ведь тут, за закрытой дверью, можно быть самой собой: не надо натягивать на лицо улыбку; не надо делать вид, что есть дело до окружающих; просто нет всего вот этого вот.
Она качается кресле, — больше на волнах своих мыслей, — выдыхает в потолок дым третьей по счету сигареты, и просто… не знает.
Ярослава не знает, что делать дальше.
Ярослава потерялась.
Что ей делать дальше?
Есть ли вообще смысл идти дальше? Что? Что там, в этом «прекрасном далёке»? Для чего Ярославе жить? Есть ли вообще смысл?
Ярослава вот не видит. Весь ее смысл умер там, в той проклятой мертвой деревне, после которой все прямо-таки пошло по пизде.
Побежало прям таки!
Ярослава дышит дымом; заполняет им легкие, выпуская на свободу эфемерные кольца.
— Тебе надо бросить курить. Мне не нравится, когда ты куришь. — Псевдо-Стужев морщится, стоя прямо над ней, нависая, осуждая.
Но Ярославе настолько похуй, что она выдыхает струйку дыма прямо ему в лицо.
— Тебе надо сходить нахуй, Стужев. — Смешок выходит немного истеричный. — Мне так нравится, когда ты на нем прыгаешь.
И Ярослава громко хохочет, закидывая голову вверх. Но смех тот — чистой воды истерика. Последний рубеж. Рубикон, перейти который не составит труда. А дальше бездна.
Черная, непроглядная бездна психоза, в который она погружалась все больше и больше.
Ей нравилось. Ей в этом психозе было спокойно и очень комфортно. Своя такая зона комфорта.
Стужев сидел под дверью Романовского подъезда и просто не понимал.
Не понимал, зачем он сидит тут, на легком морозе, вместо того, чтобы лежать на диване в своей квартире, потягивая пиво с сухарями и смотря футбол.
Не понимал, почему тревожно поглядывает на тусклый свет в окне девятого этажа и каждый раз ждет, как на балконе появится тусклый силуэт с сигаретой в руках. Постоит пару минут, сбросит окурок вниз, и снова скроется в квартире.
Не понимал, почему в душе бурлит этот странный клубок чувств, который не дает уйти домой, к теплой рыжей. Не Яре. Не той. Подделке.
Стужев тяжело вздыхает, поправляя замерзшие руки в кармане куртки, разминает затекшую шею и позвоночник.
И Стужев прекрасно видит этот разукрашенный гребень, что стоит в нескольких метрах от него, но молчит. Копается в телефоне, пытается дозвониться кому-то.
— Пошел нахуй, пидарас, — Никита слышит, кажется, пьяный голос Яры, и становится понятно, кому этот крашенный так усердно пытается дозвониться. Он зло усмехается, смотря, как вытягивается лицо этого попугая, когда прямо с балкона начинают падать вещи. — К бывшей своей пиздуй.
— Ну, сука, — раздраженно, но совершенно не зло, будто уже привык к таким выкидонам девушки, бросает он, проходя мимо Ника, — выломаю нахуй дверь и выебу.
— Себя выеби! — доносится из динамика телефона, и Никиту пробирает такой дикий хохот, что становится аж неудобно, когда крашенный бросает на него недовольный взгляд. –Увижу — перееду поездом. Перееду, а потом выебу. Поэтому собрал шмотье и съебался. И вон этого, чёлкастого, забери! — Улыбка с лица Стужева сползла, словно гнилая маска.
— Рыжая, давай поговорим, — внес предложение Никита, вставая рядом с крашенным парнем. Разногласия таяли буквально на глазах. — Давай я поднимусь, и мы поговорим.
— С хуем своим поговори! — Доносится уже из окна, но в трубке слышится отчетливое эхо. Соседи, собравшиеся в окнах многоэтажки, с умилением наблюдали за развернувшимся шоу. «Борьба бобра с ослом.» Действительно. — А лучше Ростислава научи с ним общаться, чтоб в каждую пизду не лез. Все, цирк окончен, клоуны могут быть свободны. Досвидули.
Фигура исчезает, телефон выключен. Крашенный психует, а Никита радуется. Он спокоен как никогда, потому что знает ее. Потому что общался с ней длинными зимними вечерами по телефону, ночами напролет. И почему-то он уверен, что с этим Попугаем Яра так не поступала.
— Ну, Стужев, — тяжелая рука опускается на его плечо, привлекая внимание, — нам явно надо забухать. И поговорить.
— Ну, надо так надо, — Стужев спокоен. Стужев знает, что из бара, где они проведут следующие пару часов, они выйдут либо лучшими друзьями, либо заклятыми врагами.
— Тебя обсуждать сейчас пойдут. — Никита курит в высоту девятиэтажки. Звездное небо чистое, нашу звезду видно слишком ясно. — Какая ты хуевая и ничтожная.
— Заткнись, — отмахиваюсь я от него, поджигая очередную сигарету. Вроде, пятую за раз. Я точно не знаю, уже не считаю. Я уже многое в жизни не считаю: людей, проблемы, таблетки.
Мне бы сейчас… Я даже не знаю, что мне нужно. Что-то, что могло бы вернуть мне жизнь. Чувство того, что я жива. Потому что кроме крови, насилия и убийств меня ничего не привлекает.
На войне в этом плане мне всегда было более комфортно: мне не надо было задумываться ни о чем. Ни о какой морали не было речи — убей ты или убьют тебя.
И мне было хорошо. Психоз особо не проявлялся. А сейчас, в этих четырех стенах, я просто сошла с ума, видя несуществующего Стужева, который подливал масло в огонь.
И мне даже не страшно. Меня уже не пугает смерть. Теперь для меня это избавление.
Горсть таблеток закидывается под язык, и я пытаюсь забыться сном. Сном без сновидений.
В голове полная муть.
Провожу перед лицом рукой, и за ней следует легкий шлейф дыма. Будто по мутной воде вожу: там, за этой дымкой что-то есть, но я не вижу что.
Но через секунду все становится ясно, и я вижу себя, зареванную, испуганную, шестилетнюю под дверью отца.
О, я помню этот момент. Ровно за секунду до отец назвал меня ходячим трупом. Видимо, это моя точка отсчета. Момент, с которого начался весь пиздец моей жизни. Это даже забавно, когда проблемы начинаются в шесть лет. Хотелось бы мне вернуться туда, исправить все. Сделать хоть что-то.
— Давайте, сучьи выблядки! — Резко оборачиваюсь на знакомый голос, готовясь при первой команде начать отжиматься. Рефлекс, хули.
Старый тренер Кит, который получил свое прозвище за то, что на одном из заданий прямо в море убил настоящего кита, возвышался над своей маленькой армией. Подробностей появления клички никто не знает, но для девятилетних детей легенда была хоть куда! Я скучала по этом одноглазому старику.
— Романова, еб твою мать, жопу ниже опусти, костями своими сетку цепляешь! — Маленькая и действительно костлявая я опускаю задницу, но упорно продолжаю ползти вперед. — Давай, мешок с костями, я возлагаю на тебя огромные надежды!
Он возлагал. Но это «возложение» возводило меня в ранг его подушки для битья. Он мог просто подойти и пнуть. Если я не отвечала, он продолжал пинать. Но, дай бог ему здоровья, я отлично научилась отвечать и ждать атаки из ниоткуда.
Это именно он порекомендовал, а, если быть честной, тупо и насильно пропихнул меня в академию в четырнадцать.
— Беги, Романова, беги. Бег спасает жизни.
И я бежала. Бежала, как в последний раз.
— Вы никто! — Снова поворот на сто восемьдесят градусов, и я вижу свою присягу. Первый раз, когда я увидела всех этих людей вокруг. Маленькая четырнадцатилетняя девочка, которая незаметно, в строю рядовых, закидывается таблетками. Когда это началось? Не помню даже. — Вы дерьмо под нашими ногами. — Я не помню даже его имени, мы очень редко встречались в академии. — Сейчас вас распределят по вашим капитанам. Вашим новым богам, которым вы должны прислуживать остаток вашей жизни.
И тогда я первый раз увидела Вано. Сколько ему было? Лет двадцать-двадцать пять, где-то в этом районе, не знаю. Я помню его яркие крашенные блондинистые волосы, голубые глаза, настолько нереального цвета, что я сначала подумала, что это линзы. И татуировки. Забитые синие рукава. Мне понравилось. Он сам мне очень понравился. Эта его добродушная первая улыбка. До сих пор помню возникшее от этой улыбки чувство, что все будет хорошо. До сих пор его улыбка приносит мне комфорт и чувство защищенности.