— Романова, бешеная мразь, уймись! — О, мои шестнадцать! Тот самый момент, когда мне продырявили плечо в первый раз.
Я помню, как это было. Наша… восемнадцатая миссия? Вот этого я уже не помню, даже то, зачем конкретно нас сюда притащили. Единственное, что я помню, это то, что нужно вывести народ, найти бомбу, обезвредить ее, а потом и террористов. Потерь со стороны мирных жителей быть не должно.
Я помню, что идеально справилась со своей частью: я быстро и без проблем вывела всех из офисного здания. Почти всех. Какая-то психанутая мамашка не хотела выходить без чего-то там. И, пытаясь выкинуть ее из окна второго этажа, потому что Ривз в рацию орал, что обезвредить бомбу невозможно, и здание в любом случае взлетит на воздух в любом случае, я теряла драгоценное время.
В итоге буквально с ноги вытолкав ее из окна, я рванулась в сторону выхода — прыгать из окна самой не хотелось.
Но нарвалась на парнишку, уволенного отсюда пару дней назад и заложившего бомбу.
Я ж самая смелая, я ж кинулась на него. И получила свою первую пулю. Которую вынули из меня только спустя два года — раньше она не мешала.
— Ярок, как ты планируешь двигаться дальше? Куда? Что ты хочешь? Твое обучение подошло к концу, как ты видишь свою жизнь дальше? — Директор академии, мировой мужик, прошедший войну, переживший очень много, бывший наемник, человек, который относился ко мне как к своей дочери. Мужчина, который показал мне любовь, которую я должна была получить от отца. — У меня есть предложение тебе остаться еще на год и в восемнадцать, получив майора, остаться преподавать. Набрать свою команду, все дела…
— Ян Дмитриевич, я еще не знаю сама ничего, но обещаю, я рассмотрю ваше предложение. Спасибо!
Мужчина закидывает мне руку на шею и как-то шаловливо улыбаясь достает из-за пазухи бутылку вина.
Я вспомнила, это последний день в Академии. Конец моего обучения. Сегодня я сдала экзамен на отлично. Лучшая из группы. Ваня и Ян Дмитриевич мною очень гордились. И хлопали громче всех.
— Рыжая, ложись! — За моей спиной взрывается граната. — Рыжая, блядь! Двигай жопой!
Двадцать один. Мм, я помню. Мы зачищали школу от Голубых. По-моему, первые полгода войны.
— Змея, ты как? — Кира. Взволнованный, но всем своим видом транслирующий спокойствие и уверенность, что «завтра» наступит. Он лежит рядом, поправляет экипировку на моей голове, затягивает сильнее разболтавшиеся застежки. — Давай, шевели жопой, ползи вперед.
— Я… — задыхаюсь от копоти в воздухе. – Не могу. Нога, Ящер. С ногой что-то не так.
Ящер смотрит назад, и в глазах мелькает небольшая паника.
— Блядь. Змея, ты, главное, не паникуй. Сейчас заползаешь мне на спину, и мы с тобой сваливаем отсюда. Требуется эвакуация. Офицер ранен.
«Не паникуй.» Ему так просто было говорить это. Будто бы моя нога не была пережата куском балки ниже колена. Будто бы я не видела сочащуюся из-под нее кровь.
Я до сих пор удивляюсь, почему я могу ходить.
— Запускаем туда Змею и не паримся. — Капитан просто пожимает плечами, задумчиво рассматривая карту местности, на которой должна была происходить зачистка. Пошло два месяца с операции, я еще прихрамывала, но вполне себе резво бегала. И была не против убить парочку людей.
— Я против! — резко высказывается Кира, подскакивая на месте, вызывая в груди глухое раздражение.
О, я поняла, что это за момент. Момент, когда я перестала чувствовать. Таблетки сделали свое дело — я была страшно спокойна и ужасно хладнокровна. Считай, идеальный солдат.
С отточенными навыками, но без сожаления, страха смерти и всего прочего, что мешает быть хорошим убийцей.
— Прижмись к стулу, Ящер, — холодно осаживает его капитан, даже не взглянув в сторону парня, чем страшно взбесил его. — Ты пока не капитан и не можешь решать, что делать людям, находящимся в моем расположении. Капитан тут пока я, и я решаю, что делать моим людям, фирштейн?
Я не пыталась лезть в их перепалку, мы с Котом играли в ножички: моя рука с растопыренными пальцами лежала на столе, а он пытался не проткнуть мне ладонь.
Игра адреналиновая и забавная.
Была бы, если бы я чувствовала хоть что-то. А так я молча наблюдала, как лезвие ножа-бабочки молниеносно порхает между моими пальцами.
— Кот, блядь, ты чем там занимаешься?
— Ой…
Я отвлеклась всего на секунду, а когда вернула взгляд на руку, под ладонью уже растекалась лужа крови.
Никто тогда ничего толком не понял. Только опытный в таких делах Клим укоризненно качал головой, пока перебинтовывал мне ладонь.
— Сколько?
— Чрезмерно дохуя. — И я пытаюсь забрать свою ладонь, которую я уже давно не чувствовала.
— Мозги ебать будешь ёбырю своему, а мне лапшу на уши-то не вешай! — Клим дергает руку обратно, удобнее усаживаясь на кушетке в своей комнате. Я помню этот специфический запах лекарств, который всегда сопровождал парня. И до определенного момента я его чувствовала, а потом как обрубило. — Я таких нариков за версту чую. Давай, признавайся, сколько уже таблеток заглатываешь.
— Двенадцать. — Нехотя признаю я, благодарно кивая, когда он заканчивает с перевязкой. — Шесть того и шесть этого.
— И с каким интервалом повышаешь дозу?
— Раз в полгода. Или когда прошлая дозировка перестает действовать.
— У тебя осталось лет пять, не больше. Сейчас ты просто не чувствуешь боль, как отдельную грань чувствительности, дальше не будет вкуса, запаха, потом, возможно, слух и зрение. Нервы будут постепенно отказывать. А еще ты можешь начать откусывать себе язык при пережёвывании. И хочу сказать сразу: сдохнешь ты мучительно.
— Спасибо за поддержку! — хохотнула я, даже не обратив внимание на его слова: я и не планировала прожить так долго.
На моих губах печальная улыбка, потому что я понимаю, к чему эта хронология. Бывалые ребята, не раз бывавшие на грани жизни и смерти, рассказывали, что вся жизнь проносится перед глазами. И сейчас я видела свою жизнь. Те моменты, которые привели к нынешнему пиздецу.
И жаль, что я не сдохла тогда, в шесть. Это бы определенно облегчило бы жизнь всему вокруг.
Одно мое рождение — большая проблема.
========== 11. “Тебя всё равно уже не спасти” ==========
— Адреналин внутрисердечно.
Тук-тук.
— Норадреналин, быстро!
Тук-тук-тук.
— Разряд!
Тук.
— Еще один разряд!
Линия на экране прямая, как моя жизнь.
— Разряд на двести! Живи, сука, иначе твой отец мне голову оторвет.
На экране появляются ритмы моего сердца. Слабые, еле заметные сокращения, но врач, откладывая реанимационный набор, устало, но облегченно вздыхает, счастливый от того, что спас меня. Точнее, от того, что мой отец «оторвет ему голову».
Интересно, он здесь?
Интересно, а почему я в сознании. И это ли сознание?
Я думаю, значит, я живая.
Интересная выходит картина. Что случилось?
Сердце остановилось. А вот интересно, кто вызвал скорую?
Кто пустил их за все замки?
— Доктор, — слышу всхлипы. Где я? Я… потеряла сознание? Да. — С ней все будет в порядке? Я могу ее увидеть?
— К сожалению, нет. — Жестко отрезает врач. Я слышу шелест бумаги. Я почему-то уверена, что ему лет тридцать. Лет тридцать и у него очки. А еще мерзкий и скверный характер. Прямо в моем вкусе. — О посещениях больной выдал четкие, нотариально заверенные инструкции: никто, кроме ограниченного круга лиц. И вы, Василиса Фёдоровна, в этот список не входите. Вы адвокат, должны понимать, о чем я.
Если бы я могла пошевелиться, я бы рассмеялась в голос, потому что он мне определенно нравится. Мне кажется, мы подружимся.
— Я могу хотя бы узнать о ее состоянии? — Холодно спрашивает мать. Они явно в палате, потому что голоса ничем не приглушены, но, видимо, где-то в каком-то коридоре.
— Кома. Большего я сказать не могу.
— Пациент: Романова Ярослава Арсеньевна. Возраст — двадцать пять лет. Диагноз — передозировка лекарствами. При томографии была выявлена опухоль мозга, которую две недели назад успешно удалил Сергей Михайлович. Сейчас находится в коме по неизвестным причинам. Физически пациент здоров, но не просыпается. Причина не ясна.