Все казалось таким смазанным и чужим, таким далеким и страшным. Сломанным и ненужным. Ошибкой.
И всё мылилось перед глазами ровно до тех пор, пока она не пересекла городскую черту, но в голове всё пульсировала мысль «девочка, беги», что заставляла Ярославу вжимать педаль газа в пол и не останавливаться. На полной скорости нестись прочь. Но прочь от чего, Яра не могла понять. Просто надо было бежать. Подальше от всего. Подальше от них: правильных, шаблонных. Идеальных деталек в большом пазле. Пазле, где ей не было места.
«Девочка, беги!»
Она опустошает все свои счета. Снимает все свои деньги и складывает красные пятитысячные купюры в рюкзак. Просто мечется от банкомата к банкомату, снимая возможный лимит, стремясь наследить как можно сильнее, запутать всех, спрятаться.
Найти свой камень и залезть под него. Чтобы никто не смог докопаться. Паника-паника-паника.
Бежать, прятаться.
Спасать себя.
«Девочка, беги!»
Беги как можно дальше, может, даже в другую страну, лишь бы подальше отсюда.
Подальше от брата, что за счет тебя пытается самореализовать свою моральную нищету.
Подальше от друзей, что ставят свои желания и счастье выше твоих.
Подальше от мужчин, что всю твою жизнь вытирали от тебя ноги.
«Девочка, беги!»
Беги и прячься.
Как можно дальше. Как можно тише. Заляг на дно и не высовывайся.
— У меня просто в голове не укладывается! — Орет Ящер, размахивая руками, словно мельница, стремясь заполнить пустоту собой. Хотя, скорее, наверное, в себе. — Как она могла?
— Ногами, — ехидно шепчет Клим Капитану, и мужчина лишь глумливо улыбается в густую бороду.
— Как она могла бросить все и сбежать? — Патетично орет парень, привлекая к себе внимание.
— Ногами, — теперь уже ехидничает Капитан, отпивая из чашки мятный зеленый чай. Не смотря на то, что прошел год, а Рыжая все равно хранила у себя его любимый чай. Это льстило.
— Да как она могла?
— Да ногами, Ящер, ты заебал! — Чашка со стуком опускается на столешницу, и все в комнате направляют внимание на мужчину, что за секунду вдруг заполнил собой все пространство. — Хули вы тут сидите, обвиняете её? Да, фляга у девахи свистанула. Но я ее понимаю! Что вы, блядь, сделали, чтобы она осталась, стесняюсь спросить? По вашим рассказам, лучше бы я ее в пустыне пристрелил, чем к вам сюда отправил, умники хуевы. Меньше бы мучилась. Все такие пиздодельные, у всех проблемы, которые она, кстати, решала. А у нее, блядь, будто не было проблем. Это ПТСР. Типичный. Удивлен еще, как она не передушила всех во сне прежде, чем свалить. И знаете, что? Посмотрев на вас всех, я бы без вопросов поддержал ее решение. Еще бы и подушку придержал. Где бы Рыжая сейчас не была, ей там явно лучше, чем было бы здесь. Девочка, беги.
— Девочка, беги. — Словно тост, повторяет за ним Клим и опускает и свою чашку с рюшами на стол. — Вот девочка и дала по съебам.
— Что еще за «девочка, беги»? — враждебно спрашивает сонный Ростислав, который бы с удовольствием вернулся бы в свою постель, а сидел бы на этом военном совете в четыре, мать их, утра. Но статус брата вынуждал его быть здесь. Сидеть в этой массе тестостерона и чувствовать себя на диво ущербным среди этих качков.
— Так всегда генерал наш генерал говорил, когда видел её. «девочка, беги» — это что-то вроде нашего девиза. Помнишь, Клим, как она однажды сутки бегала, чтобы сердце билось? Ебать я тогда проорался, — мужчина смотрит вдаль и улыбается в густую черную бороду, а мужчина слева, костлявый, словно та смерть, глумливо улыбался, обнажая клыки. — «Беги, девочка. Беги.» Да-а, Рыжая была тем еще кадром.
— А я не знал этого… — Задумчиво говорит Ящер, и в ответ слышит лишь смех. Злой, издевательский.
— А ты никогда не смотрел дальше своего охуительно длинного члена, братан.
— В общем, как бы то ни было, я рад, что Ярослава наконец-то сдвинулась с мертвой точки. — Подвел итоги Капитан, пряча в шкаф самодельную бумажную коробку с чаем в шкаф. Она помнила даже такую мелочь, как его нелюбовь к жестяным банкам. Чуткая девочка. Милая и добрая. И за какие заслуги ей весь этот пиздец? — А ты, патлатый, подними уже голову. Да, сбежала подружайка, но это не конец света. Найдешь себе новую. Ты в этом мастер. А девка пусть себя поищет, а то нихуя кроме армии и саморазрушения не знает. Вернется через пару лет. Нагуляется и вернется. А теперь - в расход.
Тяжелая рука опускается на плечо Стужева, но он практически не ощущает ее веса. Он сидит, опустошенно опустив голову и смотрит на свои босые ноги, совсем не чувствуя холода паркета. Он вообще в этот момент почему-то ничего не чувствовал.
Напрашиваясь вчера к ней в гости он и не ожидал, что все закончится именно так: криво, косо, как-то через пизду. Нет. Он ждала совсем другого. Не было даже намека на секс. Он просто хотел побыть немного с ней. Совсем чуть-чуть вспомнить её объятья, её поцелуи, её светящиеся глаза, когда она кончает.
Разве можно его за это осуждать?
Нет. Он просто хотел окунуться в прежнее счастье. Почувствовать в своих руках оригинал, а не ебаную реплику. Вспомнить, как все начиналось и чем закончилось.
Во что она превратилась? Как стала той, кто есть сейчас? И сколько в этом его, Стужева, вины?
И в какой-то момент, когда все покинули кухню, оставив его совсем одного в её квартире, Никита вдруг понимает, что всё это — его ебучая вина! Только его. Если бы не он, то, возможно, она не ушла бы в армию, не пережила бы все горячие точки, какие только можно, не стала бы убийцей. Но нет. Это все — его вина.
И вдруг, в этой узкой кухоньке, его мысли почему-то уплывают в абсолютно странное русло.
То самое, где они с Ярославой живут вместе. Им уже по тридцать, он давно практикующий адвокат, а она не работает, потому что нужды в этом нет, ведь он зарабатывает огромные деньги, а с детьми сидеть кому-то надо.
Он отчетливо видит, как приходит с работы и даже не успевает скинуть обувь — это приходится делать на ходу, потому что на шею ему кидаются две шестилетки: у девочки абсолютно черные, его, волосы и серые, мамины глаза, а парень — его точная копия, но с ужасным маминым характером и его цветом волос. Все рыжие такие. Они счастливы, веселы, рассказывают про парк и про младших братика и сестричку.
А потом с кухни появляется она. Ярослава словно плывет, едва касаясь ступнями пола. Все такая же стройная, красивая, высокая с еле заметным животом, который она бережно обнимает, будто старается защитить от всего мира. Она видит его, и улыбается так ярко и счастливо, будто в мире кроме него никого больше не существует. Только он, только Никита.
И он на секунду замирает от этой улыбки, сбрасывает детей с рук, отправляя их играться с собакой в зал, а сам заталкивает её обратно в кухню, прижимает к стене и целует. Целует так, будто через секунду всего этого мира не станет. Как в последний раз. Стараясь обхватить руками её всю, вдавить в себя.
А она отвечает. Зарывается пальцами в его волосы и целует-целует-целует…
А потом Никита открывает глаза.
И понимает, что он все еще посреди этой пустой кухни, что он все еще ебанько, который все проебал, и что по его щекам текут слезы. Самые горькие слёзы, какие он вообще видел за всю свою жизнь.
Слезы осознания, что ничего хорошего уже не будет.
Ростислав страшно зол. Эти уроды вытащили его из теплой кровати в самую рань и заставили переться куда-то по холоду, чтобы просто посидеть в её квартире и послушать, как её дружки обсуждают, что всё плохо. Охуеть развлечение. Ему же не нужен сон! Ему же не надо высыпаться перед тяжелым рабочим днем! Не надо весь день ублажать отца, чтобы он посмотрел на него хотя бы с половиной того одобрения, что мужчина смотрел на сестру. Нет.
Ему надо было переться в её квартирую Других же дел у него нет.
Но на часах шесть утра, и смыла спать уже нет, поэтому парень включает автопилот: душ, завтрак, такси до офиса отца. Все как по часам. По секундам. Но сегодня даже раньше из-за этих уродов, хотя надо будет сказать им спасибо: отец любит пунктуальных.