Это должно было быть особенно обидно француженке, у которой у самой была фигура сутуловатая. Она вспыхнула, почти сорвала накидку и откинула ее в сердцах в сторону. Анна, освобожденная, стала здороваться с Валерией.
Екатерина Николаевна показывала в это время Анне Петровне бальное платье, которым она была довольна.
– Мне кажется, слишком уж открыто, – стыдливо заметила Анна, взглядывая на Оплаксину.
– Платье по последней моде, – не обращая внимания на падчерицу, возразила Лопухина, – не правда ли, хорошо?
– Очень, – похвалила Оплаксина, – но, может быть, и правда – слишком открыто.
– Это-то и нужно, – заявила Екатерина Николаевна.
– Ну, тогда, конечно, – согласилась Анна Петровна, хотя и не поняла, зачем было нужно, чтобы платье было очень открыто.
– Так вот, накидку переделайте, – обратилась Лопухина к портнихе, – а остальное оставьте.
Француженка вскинула плечами и унесла накидку, ничего не сказав и не простившись.
– Хорошо шьет, но характер – ужасный! – проговорила ей вслед Екатерина Николаевна и стала снова перебирать принесенные наряды, любуясь ими.
По совершенно особым обстоятельствам ей необходимо было, чтобы падчерица явилась на балу, который был назначен во дворце в первый же день приезда государя, лучше всех. Потому она не пожалела денег и заказала такое платье для Анны, что действительно можно было ахнуть.
Валерия опытным взглядом старой девы оценила уже платье и, сев с Анной у окна, смотрела в потолок, потому что на небо нельзя было смотреть – слишком яркое солнце светило в окна. Она, вопреки тому что тетка даже в глаза называла ее иногда «старое диво», не завидовала ни молодости, ни красоте Анны, ни наряду, который был сшит для нее. Она давно уже привыкла, подняв глаза, относиться вполне безучастно ко всему, что делалось вокруг нее внизу, на земле, и только почти непроизвольно следила за тем, что говорит тетка, и, как эхо, поправляла ее, не отрываясь от своих мыслей.
У Лопухиной горели глаза, и она не скрывала своего волнения, ежеминутно прорывавшегося у нее в каждом слове и движении. Она определенно принадлежала к партии нового двора, готовилась играть там роль и потому считала необходимым знать все, что говорят. Занятая сложным делом обдумывания заказов и примерки туалета для красавицы-падчерицы, она прислушивалась ко всем толкам, следила и волновалась, как азартный игрок, желающий сыграть наверняка на крупную ставку.
– Ну, где вы были, что слышали? Рассказывайте! – стала расспрашивать она Оплаксину, беря сразу быка за рога, без всяких подходов и околичностей.
– Да где же я была? – начала Анна Петровна. – Ах, вот, вчера, кажется, у Лидии Алексеевны Радович вечер провела... Валерия! – окликнула она племянницу. – Ведь мы вчера у Радович были?
– Вчера, ma tante...
– У Радович? – проговорила Екатерина Николаевна. – Это интересно! Ну, и что же?
Она знала, что Радович считалась принадлежащей к старому екатерининскому кружку.
– Ну, и ничего! – протянула Анна Петровна, уверенная, что рассказывает, и рассказывает интересно.
– Кто же был?
– Людмила Даниловна с дочерьми, Вавила Силыч...
– Андрей Силыч Вавилов, ma tante, – прозвучала отголоском Валерия.
– Ну да, генерал-поручик; Курослепова, Марья Львовна...
– Ну, что ж она?
– Ничего!..
«Ничего от нее не добьешься, – мелькнуло у Екатерины Николаевны, – такая размазня!..»
– Говорили же вы о чем-нибудь! – с досадой сказала она. – Вероятно, о предстоящем приезде государя говорили?
– Да сын Лидии Алексеевны напугал нас.
– Напугал? Он, говорят... У него не все дома, – и Екатерина Николаевна повертела пальцами перед лбом.
Валерия перевела взор с потолка на нее, глянула, ничего не сказала и снова стала смотреть в потолок.
– Да просто сумасшедший, – сказала Анна Петровна, – влетел на балкон и так это рассуждать начал. Он, говорят, – однодворец...
– Как однодворец?
– То есть не однодворец, а как их зовут... ну, все равно... как бишь их...
Валерия стиснула зубы и не приходила ей на помощь.
Про Анну Петровну сочинили нарочно, что она путает «вольтерианец» и «однодворец». Однако кто-то сказал ей это, и она с тех пор начала действительно путать. Новых же страшных слов – «якобинец» и «карбонарий» – она не знала.
– Неужели он в якобинцы записался? – переспросила Лопухина.
– Нет... не так, – возразила Оплаксина, – а как это, ну, вот он еще кресла такие делал...
– Вольтерианцем стал! – улыбнулась, поняв наконец, Екатерина Николаевна.
– Ну вот, вот, я говорю, кресла...
– Так ведь если он не в своем уме, то это не опасно.
– Как не опасно, матушка? Ведь влетел, спасибо Вавила Прекраснов был тут... А то до смерти перепугал бы... И так это говорить начал про государыню...