— Значит, вы писали для норвежских газет?
— Я писал для «Фритт Фолк», и бывало, что из рейхскомиссариата мне звонили даже ночью, иногда даже три раза за ночь.
— То есть немцы использовали ваше прославленное имя?
— Ну да, мое имя. Они хотели, чтобы я поддержал немецкий народ, и когда союзники вторглись во Францию, я написал небольшую заметку, которую напечатали в разных газетах.
— Значит, вы оказывали поддержку стране, с которой мы находились в состоянии войны?
— Я считал, что имею на это право.
— Раскаиваетесь ли вы в этом теперь, после того как вы узнали о том, что творили немцы?
— Я постараюсь объяснить свою позицию, но никак не хочу преуменьшать роль своего участия. Мне кажется, что нехорошо было бы сейчас раскаиваться. Я хотел написанным мной поддержать немецкий народ. Ясное дело, что я хотел также помочь и Норвегии, но мы в Норвегии не нуждались в утешении.
— Разве вы не знаете, как норвежский народ страдал от своих мучителей, немецких оккупационных властей? Пять лет у нас был террор, неужели вы не понимаете этого?
— Я действительно не понимал этого.
— Этот террор осуществлял наместник Гитлера Йозеф Тербовен, труп которого валяется сейчас где-то в окрестностях Осло. Около трех миллионов норвежцев находились под властью этого поработителя, который получал непосредственные приказы от Адольфа Гитлера, руководившего всем террором. Весьма прискорбно, что вы, прославленный писатель, заслужили своим поведением обвинение в предательстве. Правоохранительные органы требуют заключения вас в тюрьму, но мы решили, что вы будете содержаться в больнице.
— Мне что же, придется жить в больнице? Тогда все разладится у меня в усадьбе, я ведь земледелец. Дела идут плохо, мы постоянно получаем субсидии. Разве мне не следует заниматься своим делом? <…>
— Вы были настроены пронемецки?
— Да, я хотел служить Германии и таким образом служить норвежскому народу.
— Было ли вам известно заранее, что немцы готовили вторжение своего военно-морского флота в Норвегию?
— Нет, мы все были поражены, когда это случилось.
— В полицейском протоколе допроса написано, что вы с восторгом служили Германии.
— Конечно, это неправильное выражение, но когда полиция меня допрашивала, я боялся, что кто-то может подумать, что я пытаюсь как-то преуменьшить значимость своих поступков. Как мужчина, я не желаю давать задний ход. Это недостойно мужчины. Невозможно так вдруг менять свои душевные и сердечные привязанности.
— Можете ли вы признать свою вину после того, что вы узнали о бесчеловечности немцев? Согласны ли вы теперь с тем, что поддерживали нацию, которая не заслуживала такой поддержки с вашей стороны?
— Я должен подумать над этим.
— Вам доводилось выдавать кого-либо немцам?
— А кого я мог выдать? Никогда не делал ничего подобного. Хотя получал массу писем и от известных людей, и даже из кругов, близких судебным органам, но никогда никого не выдавал. Я привык получать большое количество писем. Я считаю, что всегда действовал максимально в интересах Норвегии.
— Помните, как-то однажды, когда вы писали о русских, вы употребили выражение «немцы бьют их и скоро сравняют с землей»?
— Сейчас я не могу вспомнить выражение, но оно не противоречит в целом тому, что я писал.
— Есть ли у вас какие-то соображения по поводу того, когда вы совершили ошибку?
— Я не разбираюсь в военной тактике. Видно, немцам не удалось победить русских, по крайней мере, в Киркенесе.
— Вы не раскаиваетесь в своем поведении во время войны?
— Не знаю. Я должен подумать, прежде чем ответить. Я считаю, господин судья, что вас не обрадует, если я буду колебаться из стороны в сторону. Мои симпатии были и остаются на стороне Германии.
— Полиция наложила арест на все ваше имущество, и я должен объявить вам об этом. Вы это понимаете?
— Не вижу в этой акции никакого смысла.
— Вам известно выражение «Vae victis»?{107}
— Но эта давняя история не может иметь повторения, это просто невозможно. Подобное наказание — это просто проявление мести.