В противоположность «Дагбладет» многие другие газеты склонялись к тому, чтобы согласиться с выводами психиатрической экспертизы и оценкой состояния его здоровья, содержащейся в заявлении государственного обвинителя: поступки Гамсуна в тот период могут быть объяснены старческим маразмом. Но при этом никто не поддерживал идею отказа от судебного преследования. Большинство соглашалось с мнением Скавлана в том, что Гамсун должен быть осужден и приговорен к тюремному заключению. Потом он вполне может быть помилован, каким-то образом прощен. Однако ради сохранения веры граждан Норвегии в справедливость и правосудие нельзя позволить Гамсуну откупиться за содеянное, просто заплатив штраф.
При этом и сам Гамсун был согласен с газетами, которые требовали возбуждения против него уголовного дела: «Решение, принятое генеральным прокурором, огорчило меня и одновременно вызвало мое негодование. Уже на предварительном слушании я недвусмысленно заявил, что готов отвечать за все содеянное мной. И тут вдруг генеральный прокурор выбивает оружие из моих рук. Я в течение четырех месяцев давал утвердительные ответы на все вопросы, связанные с моим обвинением, и теперь узнаю что я, видите ли, освобождаюсь от общепринятого судебного процесса»[484].
Вскоре Гамсун получил предписание Комитета по возмещению нанесенного ущерба. В соответствии с законом о предателях он, как состоявший в нацистской партии «Национальное единство» несет ответственность за ущерб, причиненный правлением Квислинга Норвегии и ее народу. Государственные экономисты оценили общую сумму этого ущерба в 283 миллиона норвежских крон. Из этой суммы с Гамсуна надлежало взыскать 500 000 крон.
Поскольку генеральный прокурор освободил Гамсуна от судебного преследования, он автоматически освобождался и от тюремного заключения. Теперь уже не было никаких юридических препятствий для Гамсуна, чтобы уехать домой в Нёрхольм. Тем более что Мария все еще находилась в тюрьме в Арендале. И тем не менее он решил вернуться в дом престарелых. Это было именно то, что ему было нужно в данный момент. С упорством неврастеника в течение многих лет он культивировал свою неповторимую индивидуальность; когда он творил, у него была потребность быть одиноким, бедным и заброшенным.
Те немногие, кто навещал его весной 1946 года и видел, в каких убогих условиях он находится, не могли не ощущать глубокого сочувствия к писателю. Он же напрочь отметал подобные разговоры, начиная шутить по поводу того, что у него здесь есть товарищи, например вши, или показывал свое изобретение: поскольку в комнате был неровный пол, то он приноровился подкладывать под ножки стола, за которым писал, рукавицы. Посетители отмечали про себя лишь мужество старого человека, оказавшегося в трагической ситуации. Им было невдомек, что с течением времени он воспринимал такие условия жизни как все более подходящие для поставленной перед собой цели.
Когда он прибыл в дом престарелых, то привез в чемодане и свой тайный дневник. Те слова, которые ему удалось записать в психиатрической клинике и которые никто не смог обнаружить, представляли для него огромную ценность.
Этот тайный дневник представлял из себя привычную для него систему листков, из которой у него обычно и складывалась будущая книга. А ведь была еще и совсем другая стопка листов, на которых записаны сформулированные им письменные ответы на вопросы профессора Лангфельда во время психиатрического освидетельствования. Проблема была в том, что те листы остались в клинике, руководимой человеком, с которым Гамсун не хотел иметь чего-либо общего. Он попросил своего адвоката Сигрид Стрей потребовать обратно листки с записями своих письменных ответов на вопросы. В конце концов ему удалось получить через нее только копии, а это дало Гамсуну основание подозревать, что Лангфельд возвратил не все.
Если сравнивать двух врачей, специалистов по нервным болезням, с которыми Гамсуну довелось иметь дело в своей жизни, то, образно говоря, один из них как бы открыл в нем несколько кранов, тогда как другой просто выворотил их.