Второго октября Ибсен узнал из газет, что приблизительно через неделю Гамсун будет выступать с лекцией. Вскоре всемирно известный драматург получил от Гамсуна письменное приглашение. Шестидесятитрехлетний Ибсен все более интересовался духовными веяниями в среде молодых писателей. И вот тут у него появилась конкретная возможность познакомиться с таковыми.
К восьми часам 7 октября зал братьев Хал был полностью заполнен; кроме многочисленных деятелей культуры здесь присутствовали также молодые писатели и политический бомонд. Полярный исследователь Фритьоф Нансен. В первом ряду сидели самый прославленный композитор Норвегии Эдвард Григ и его жена Нина, певица. Почти ровно в восемь свои места рядом с ними заняли Хенрик Ибсен и его спутница. Всем ясно, что это отнюдь не его жена Сюзанна. Не так давно Ибсен решил было продолжить знакомство с дочерью своей квартирной хозяйки в Бергене, но вскоре решил, что внучка хозяйки, двадцатисемилетняя пианистка Хильдур Андерсен, — гораздо более интересный объект для дружбы, нежели ее мать. Они сидели прямо напротив кафедры.
Кнут Гамсун прислал билет Ибсену за номером один.
Появление Гамсуна на кафедре сопровождалось одобрительными аплодисментами со стороны молодых слушателей.
«Дамы и господа!»[89]
Лектор говорит более получаса, пока не произносит имя того, о ком думают все сидящие в зале. Он говорит о том, что Ибсен довольствуется самыми элементарными, незамысловатыми с точки зрения психологии характерами. Через пять минут он начинает изобличать художественные приемы Ибсена-драматурга: «Он стремится к тому, чтобы психология его персонажей была столь отчетливой, то есть неглубокой, чтобы ее легко можно было понять и донести со сцены, и эта психология является грубой и фальшивой».
После этого он начал высмеивать Росмера из «Росмерсхольма». В благородном теле совсем нет силы. Лектор готов сразить его одним ударом своего кулака. Сам великий драматург предстает как сфинкс, лишенный загадки. «Мы настолько привыкли доверять оценкам Ибсена в Германии, что заранее убеждены в глубокой мудрости и высоких литературных достоинствах всех его произведений. И если вдруг мы сталкиваемся с чем-то странным, неожиданным, то воспринимаем это не как странность, а полную глубокого смысла загадку, специально задаваемую нам автором; если же загадка эта в высшей степени необычна и неразрешима, то это, конечно же, не вина писателя — просто мы не в состоянии постичь внутренний смысл, заключенный в ней. Кроме того, надо честно признать, что Ибсен — человек, имеющий чрезмерную склонность поговорить» [10: 318].
Все это время Ибсен неподвижно сидел в своем кресле № 1, всем своим видом демонстрируя интерес к речи стоящего на кафедре. Правда, когда говорящий вызывал оживление в зале за счет нелестных реплик в его адрес, Ибсен слегка морщился.
Аплодисменты были долгими, лектор отступил назад, а потом снова вышел к публике. Немалое число людей было в восторге, другие были поражены бесстрашием, с которым он нападал на Ибсена, некоторые были разгневаны. Одним из разгневанных был редактор «Верденс Ганг», который выразил негодование по поводу выступления Гамсуна. «Будь мы в цивилизованной стране, студенты давно пробили бы башку этому парню, который вздумал нападать на Ибсена»[90].
На следующей лекции многим не хватило места. Но политическая элита присутствовала, и премьер-министр и министр юстиции были с почтением препровождены на свои места перед кафедрой. Так же как и сам Ибсен, который заявил своей приятельнице, что они непременно должны посетить лекцию Гамсуна в тот вечер.
«Нам, вероятно, стоит спуститься с Олимпа и наконец узнать, какие именно художественные произведения нам следует создавать»[91]. Возможно, это ироническое замечание было гораздо более серьезным, нежели подозревала приятельница Ибсена. Именно в этой, второй лекции Гамсун собирался изложить свои взгляды на психологическую литературу. То, что в его драмах гораздо больше изображения общественной жизни, нежели душевной, для Ибсена не звучало неожиданностью. В последние годы ему уже доводилось слышать это от многих. Совсем недавно Бернард Шоу написал, что искусство Ибсена — это социальное, а не психологическое искусство. В августе Ибсен посетил Копенгаген, для того чтобы поближе познакомиться с творчеством Стриндберга, автора пьес о «душевных перипетиях». И теперь, в октябре 1891 года, он уже начал размышлять о своей следующей драме.
91
См. Хильдур Булл «Андерсен и Хенрик Ибсен». Непосредственно после написания «Строителя Сольнеса» Ибсен говорил в беседе с Эрнстом Моцфельдом: «Я не стремлюсь к какому-то символизму я описываю жизнь души своих персонажей так, как я ее воспринимаю, описываю их психологию, если угодно… Я стараюсь изобразить живых людей. Всякая более или менее значимая личность представляет нечто обобщенное, выражает мысли и идеи, характерные для своего времени развития. Таким образом, духовная суть отдельного индивида может казаться символической. Вот каких персонажей я изображаю. И для этого у меня есть большие возможности. Я постоянно изучаю людей и их душевную жизнь». См. Мейер «Генрик Ибсен и Эрнст Моцфельд» в «Афтенпостен» от 23.04.1911.