— Что тебе нужно? — спросил он разбойника.
Ган Исландец поднялся на ноги.
— Я прозяб, товарищ. Лисе жестко и сыро на камнях; дай-ка сюда охапку соломы и огня, чтобы погреться.
— Изволь, — ответил сторож, — отчего не сделать маленького одолжения бедняге, которого завтра повесят, будь он самим исландским демоном. Я исполню твою просьбу… Есть у тебя деньги?
— Нет.
— Нет! У тебя, знаменитейшего вора во всей Норвегии, нет в кармане какого-нибудь несчастного дуката?
— Нет.
— Каких-нибудь мелких королевских экю?
— Нет, говорю тебе!
— Даже аскалона?
— Ровно ничего. Даже не на что купить крысьей шкуры или человеческой души.
Сторож покачал головой.
— Ну, это дело другое. Ты напрасно жалуешься, в твоей тюрьме не так холодно, как там, где ты уснешь завтра, не обращая внимание на жесткую постель.
С этими словами сторож отошел, выругав чудовище, которое снова загремело цепями, кольца которых звенели, как бы медленно ломаясь от порывистых движений.
Дубовая дверь отворилась. Вошел рослый малый в красной саржевой рубашке с потайным фонарем в руках в сопровождении сторожа. Узник тотчас же притих.
— Ган Исландец, — сказал прибывший, — я Николь Оругикс, палач Дронтгеймского округа. Завтра, на рассвете, я буду иметь честь повесить твою милость за шею на прекрасной новой виселице, сооруженной уже на Дронтгеймской площади.
— Ты в этом вполне уверен? — спросил разбойник.
Палач захохотал.
— Хотелось бы мне, чтобы ты также прямо попал на небо по лестнице Иакова, как завтра попадешь на виселицу по лестнице Николя Оругикса.
— Так ли? — спросило чудовище с зловещим взглядом.
— Повторяю тебе, что я палач здешнего округа.
— Не будь я Ганом Исландцем, мне хотелось бы быть на твоем месте, — заметил разбойник.
— Ну, я этого не скажу, — возразил палач и, потирая руки, продолжал с тщеславным видом: — Ты, однако, прав, дружище, наше дело завидное. Да!.. Рука моя знает вес человеческой головы.
— А пивал ли ты человеческую кровь? — спросил разбойник.
— Нет; но зато часто пытал людей.
— А выедал ли ты когда-нибудь внутренность еще живого младенца?
— Нет, но зато ломал кости в железных тисках дыбы: навертывал члены на спицы колеса; стальной пилой распиливал черепа, содрав с них кожу; раскалив щипцы докрасна на огне, жег ими трепещущее тело; сжигал кровь в жилах, вливая в них растопленный свинец и кипящее масло.
— Да, — сказал задумчиво разбойник, — у тебя тоже есть свои удовольствия.
— Еще бы, — продолжал палач, — хоть ты и Ган Исландец, а все же я больше спровадил на тот свете человеческих душ, не считая той, с который ты завтра простишься.
— Если только она есть у меня… Дронтгеймский палач, неужели ты действительно убежден, что можешь выпустить из тела Гана Исландца дух Ингольфа, прежде чем он вышибет твой?
Палач захохотал.
— А вот завтра посмотрим!
— Посмотрим! — повторил разбойник.
— Ну, — продолжал палач, — я пришел сюда не затем, чтоб толковать о твоей душе, мне важнее твое тело. Послушай-ка!.. После смерти твой труп принадлежит мне по праву, но закон не лишает тебя возможности заранее продать его мне. Скажи-ка, что ты за него хочешь?
— Что я хочу за мой труп? — переспросил разбойник.
— Да, только, чур, не запрашивать.
Ган Исландец обратился к сторожу.
— Скажи, товарищ, что ты возьмешь за охапку соломы и огонь?
Сторож на минуту задумался.
— Два золотых дуката, — ответил он.
— Ну вот, — сказал разбойник палачу, — ты дашь мне два дуката за труп.
— Два золотых дуката! — вскричал палач. — Это дорогонько. Два золотых дуката за дрянной труп! Нет, мы не сойдемся.
— Ну так не получишь трупа, — спокойно возразил чудовище.
— Ты попадешь на живодерню вместо того, чтобы украсить собой королевский музей в Копенгагене или кабинет редкостей в Бергене.
— Что мне за дело?
— А то, что после твоей смерти народ будет толпиться перед твоим скелетом, говоря: вот останки знаменитого Гана Исландца! Твои кости старательно отполируют, сколотят медными гвоздиками, поставят под большой стеклянный колпак, с которого каждый день заботливо станут стирать пыль. Взамен этих почестей, подумай, что ждет тебя, если ты не продашь мне своего трупа; ты сгниешь где-нибудь в живодерне, изгложут тебя черви или заклюют коршуны.
— Так что же! С живыми ведь делают тоже, маленькие точат, а большие гложут.