— Два золотых дуката! — пробормотал сквозь зубы палач. — Цена неслыханная! Если ты не сбавишь, Ган Исландец, мы не сойдемся.
— Это первая и должно быть последняя продажа в моей жизни; мне надо хоть на чем-нибудь выгадать.
— Смотри, как бы тебе не раскаяться в своем упрямстве. Завтра ты будешь в моей власти.
— Ты думаешь?
Этот вопрос произнесен был с особенным выражением, на которое палач, однако, не обратил внимания.
— Да, есть несколько способов завязывать мертвую петлю, если ты образумишься, можно будет облегчить твою казнь.
— Мне все равно, что ты станешь завтра делать с моей шеей! — с усмешкой заметило чудовище.
— Ну, хочешь получить два королевских экю? На что тебе деньги?
— А вот потолкуй с своим товарищем, — сказал разбойник, указывая на сторожа, — он просит с меня два золотых дуката за охапку соломы и огонь.
— Ты продаешь охапку соломы и огонь на вес золота! — укоризненно заметил палач сторожу. — Да где у тебя совесть! запрашивать два дуката!
Сторож возразил с досадой:
— Будь доволен, что я не запросил четырех!.. Ты сам, Николь, торгуешься как жид, отказывая несчастному узнику в каких-нибудь двух дукатах за труп, который перепродашь какому-либо ученому или доктору по меньшей мере за двадцать.
— Я никогда не платил за труп более пятнадцати аскалонов, — сказал палач.
— Да, за труп воришки или презренного жида, это возможно, — заметил сторож, — но кому неизвестна ценность тела Гана Исландца.
Ган Исландец покачал головой.
— Не суйся не в свое дело, — раздражительно вскричал Оругикс, — разве я мешаю тебе грабить и красть у заключенных одежду, драгоценности, подливать соленую воду в их жидкую похлебку, всякими притеснениями выманивать у них деньги? Нет! Я не дам двух золотых дукатов.
— А я не возьму менее двух дукатов за охапку соломы и огонь, — упрямился сторож.
— А я не продам трупа менее двух дукатов, — невозмутимо заметил разбойник.
После минутного молчание палач топнул ногой.
— Ну, мне некогда терять с вами время.
Вытащив из кармана кожаный кошель, он медленно и как бы нехотя открыл его.
— На, проклятый демон исландский, получай твои два дуката. Право, сам сатана не дал бы за твою душу столько, сколько я даю тебе за тело.
Разбойник взял две золотые монеты и сторож поспешил протянуть к ним руку.
— Постой, товарищ, принеси-ка сперва, что я у тебя просил.
Сторож вышел и, минуту спустя, вернулся с вязкой свежей соломы и жаровней, полной раскаленных угольев, которые положил подле осужденного на пол.
— Ну вот, я погреюсь ночью, — сказал разбойник, вручая сторожу золотые дукаты. — Постой на минуту, — добавил он зловещим голосом: эта тюрьма, кажется, примыкает к казарме мункгольмских стрелков?
— Примыкает.
— А откуда ветер?
— Кажется, с востока.
— Тем лучше, — заметил разбойник.
— А что? — спросил сторож.
— Да ничего, — ответил разбойник.
— Ну прощай, товарищ, до завтра.
— Да, до завтра, — повторил разбойник.
При стуке тяжелой двери, ни сторож, ни палач не слыхали дикого торжествующего хохота, которым разразилось чудовище по их уходе.
L
Заглянем теперь в другую келью военной тюрьмы, примыкавшей к стрелковой казарме, куда заключен был наш старый знакомец Туриаф Мусдемон.
Быть может читатель изумился, узнав, что этот столь хитрый и вероломный негодяй так искренно сознался в своем преступном умысле трибуналу, который осудил его и так великодушно скрыл сообщничество своего неблагодарного патрона, канцлера Алефельда. Но пусть успокоятся: Мусдемон не изменил себе. Эта великодушная искренность служит, быть может, самым красноречивым доказательством его коварства.
Увидев, что его адские козни разоблачены и окончательно разрушены, он на минуту смутился и оробел. Но когда прошла первая минута волнение, он тотчас же сообразил, что если уж нельзя погубить намеченных им жертв, надо позаботиться о личной безопасности. Два средства к спасению были готовы к его услугам: свалить все на графа Алефельда, так низко изменившего ему, или взять все преступление на себя.
Заурядный ум остановился бы на первом средстве, Мусдемон выбрал второе. Канцлер оставался канцлером, и к тому же ничто прямо не компрометировало его в бумагах, обвинявших его секретаря; затем он успел обменяться несколькими значительными взорами с Мусдемоном и тот, не задумываясь, принял всю вину на себя, уверенный, что граф Алефельд выручит его из беды, в благодарность за бывшие услуги и нуждаясь в будущих.