Мусдемон все стоял на коленях и, закрыв лицо руками, горько плакал.
Между тем палач, поднявшись на цыпочки, продел веревку в кольцо свода, вытянул ее до пола, снова продел в кольцо и завязал петлю на конце.
— Ну, я готов, — сказал он осужденному, окончив свои приготовления, — а ты распростился ли с жизнью?
— Нет, — вскричал Мусдемон, поднимаясь с полу, — это невозможно! Тут должна быть ужасная ошибка. Не может быть, чтобы канцлер Алефельд оказался таким подлецом… Я нужен ему… Не может быть, чтобы вас послали ко мне. Выпустите меня, бойтесь навлечь на себя гнев канцлера…
— Да разве ты сам не назвал себя Туриафом Мусдемоном? — возразил палач.
Узник молчал несколько мгновений.
— Нет, — вдруг вскричал он, — я не Мусдемон, меня зовут Туриаф Оругикс.
— Оругикс! — вскричал палач. — Оругикс!
Поспешно сорвал он парик, скрывавший черты лица осужденного, вскрикнул от изумления:
— Брат мой!
— Твой брат! — изумился Мусдемон с стыдом и радостью. — Так ты?..
— Николь Оругикс, палач Дронтгеймского округа, к твоим услугам, братец Туриаф.
Осужденный кинулся на шею к палачу, называя его своим дорогим, милым братцем; но эта братская встреча не растрогала бы свидетеля. Туриаф ластился к Николю с притворной боязливой радостью, но Николь глядел на него с мрачным смущением. Можно было сказать, что тигр ласкается к слону, придавившему ногой его брюхо.
— Какое счастие, братец Николь!.. Как я рад, что встретился с тобою!
— Ну, а я так не рад за тебя, Туриаф.
Осужденный, делая вид, будто не слышал его слов, продолжал дрожащим голосом:
— Без сомнения, у тебя есть жена, детки? Позволь мне обнять мою дорогую невестку, моих милых племянничков.
— Толкуй! — пробормотал палач.
— Я буду им вторым отцом… Послушай, братец, ведь я в силе, в милости…
Братец ответил зловещим тоном:
— Да, был когда-то!.. А теперь жди милости от святых, у которых ты наверно выслужился.
Последняя надежда оставила осужденного.
— Боже мой, что это значит, дорогой Николь? Встретившись с тобой, я уверен был в своем спасении. Подумай только: одно чрево выносило нас, одна грудь вскормила, одни игры забавляли нас в детстве. Вспомни, Николь, ты ведь брат мой!
— До сих пор ты об этом не помнил, — возразил мрачно Николь.
— Нет, я не могу умереть от рук родного брата!..
— Сам виноват, Туриаф. Ты сам расстроил мою карьеру, помешав мне сделаться государственным палачом в Копенгагене. Разве не ты спровадил меня в это захолустье? Если бы ты не был дурным братом, ты не жаловался бы на то, что теперь так тревожит тебя. Меня не было бы в Дронтгейме, и другой палач расправился бы с тобой. Ну, довольно болтовни, брат, пора умирать.
Смерть ужасна для злодея по тому же, почему не страшна для доброго. Оба расстаются со всем человеческим, но праведность освобождается от тела, как от темницы, а злодей теряет в нем крепость.
Осужденный катался по полу и ломал себе руки с воплями, более раздирающими, чем скрежет зубовный грешника.
— Милосердный Боже! Святые ангелы небесные, если вы существуете, сжальтесь надо мною! Николь, дорогой Николь, именем нашей матери умоляю тебя, не лишай меня жизни!
Палач указал ему на пергамент.
— Не могу, я должен выполнить приказ.
— Он не касается меня, — пробормотал с отчаянием узник, — тут говорится о Мусдемоне, а не обо мне. Я Туриаф Оругикс.
— Полно шутить, — сказал Николь, пожимая плечами, — я отлично понимаю, что дело идет о тебе. Впрочем, — добавил он грубо, — вчера ты не признал бы своего брата, Туриаф Оругикс, а потому останься для него и на сегодня Туриафом Мусдемоном.
— Братец, милый братец, — стонал несчастный, — ну, подожди хоть до завтра! Не может быть, чтобы великий канцлер подписал мой смертный приговор. Это ужасная ошибка. Граф Алефельд души не чает во мне. Клянусь тебе, Николь, не делай мне зла!.. Скоро я снова войду в милость и тогда вознагражу тебя за услугу…
— Одним только ты можешь наградить меня, Туриаф, — перебил палач, — я уже лишился двух казней, на которые сильно рассчитывал; бывший канцлер Шумахер и сын вице-короля ускользнули из моих рук. Мне решительно не везет. Теперь у меня остался Ган Исландец и ты. Твоя казнь, как ночная и тайная, принесет мне двенадцать золотых дукатов. Так не противься же, вот единственное одолжение, которого я жду от тебя.
— Боже мой!.. — глухо застонал несчастный.
— Правда, это одолжение будет первое и последнее, но за то обещаю тебе, что ты не будешь страдать. Я по-братски повешу тебя. Ну, по рукам, что ли?