В эту минуту ангел-истребитель, ввергающий души грешников в вечные муки ада, и тот сжалился бы над скорбью, которая сжимала сердце злополучной графини.
Мусдемон смеялся в углу комнаты.
— Господин Фредерик, — сказал он, — я вижу, что ваша стальная шпага не хочет ржаветь в железных ножнах. Вы не утратили, не забыли в Мункгольмских башнях добрые предание Копенгагенских салонов. Но удостойте меня ответом, к чему все эти «Масла Молодости», розовые ленточки, эти маленькие гребенки, к чему все эти орудие осады, когда единственная женская крепость, заключенная в Мункгольмских башнях, неприступна?
— Клянусь честью, вы правы, — ответил Фредерик, смеясь. — Но, где не имел успеха я, там и сам генерал Шак потерпел бы крушение. Да разве возможно взять крепость, все части которой прикрыты и неусыпно охраняются? Что прикажете делать против нагрудника, который позволяет видеть только шею, против рукавов, скрывающих руки, так что только по лицу и кистям можно судить, что молодая девушка не черна, как мавританский император? Дорогой наставник, вы сами стали бы школьником. Поверьте, крепость неприступна, когда роль гарнизона исполняет у ней стыдливость.
— Правда, — согласился Мусдемон, — но нельзя ли заставить стыдливость сдаться на капитуляцию, пустив любовь на приступ, вместо того, чтобы ограничивать блокаду волокитством.
— Напрасный труд, мой милейший. Любовь уже засела в ней и подкрепляет стыдливость.
— А! Господин Фредерик, это новость. С любовью к вам…
— Кто вам сказал Мусдемон, что ко мне?..
— Так к кому же? — вскричали в один голос Мусдемон и графиня, которая до сих пор слушала молча их разговор и которой слова поручика напомнили об Орденере.
Фредерик хотел уже отвечать и обдумывал пикантный рассказ о вчерашней ночной сцене, как вдруг молчание, предписываемое законами рыцарства, пришло ему на ум и изменило веселость его на смущение.
— Право, не знаю к кому, — сказал он, запинаясь, — может быть к какому-нибудь мужику… вассалу…
— К какому-нибудь гарнизонному солдату? — спросил Мусдемон, покатываясь со смеху.
— Как, сын мой! — вскричала в свою очередь графиня. — Вы убеждены, что она любит крестьянина, вассала?.. Какое счастие, если бы вы были правы!
— О, я в этом нисколько не сомневаюсь, хотя он и не гарнизонный солдат, — добавил поручик обиженным тоном. — Но я настолько убежден в этом, что прошу вас, матушка, сократить мое бесполезное пребывание в этом проклятом замке.
Физиономия графини прояснилась, когда она узнала о падении молодой девушки. Поспешный отъезд Орденера Гульденлью в Мункгольм представился тогда ей совершенно в ином свете. Она предположила в нем честь, оказанную ее сыну.
— Фредерик, вы теперь же расскажете нам подробности любовных похождений Этели Шумахер. Это ничуть не изумляет меня: мужичка может любить только мужика. А пока не проклинайте зáмок, доставивший вам вчера случай видеться с известной личностью, сделавшей первый шаг к сближению с вами.
— Что, матушка! — вскричал поручик, широко раскрыв глаза. — Какой личностью?
— Оставь эти шутки, сын мой. Разве никто не посещал вас вчера? Вы видите, что мне все известно.
— Действительно, лучше чем мне, матушка. Чорт меня возьми, если я видел вчера какое другое лицо, кроме смешных рож, украшающих карниз старых башен.
— Как, Фредерик, вы никого не видели?
— Никого, матушка, ей Богу!
Фредерик, не упоминая о своем сопернике в башне, повиновался закону молчания; и притом какое значение мог иметь этот мужик.
— Как! — вскричала графиня. — Сын вице-короля не был вчера вечером в Мункгольме?
Поручик расхохотался.
— Сын вице-короля! Право, матушка, вы или бредите, или смеетесь надо мною.
— Ничуть, сын мой. Кто был вчера на карауле?
— Я сам, матушка.
— И вы не видели барона Орденера?
— И не думал! — ответил поручик.
— Но подумайте, сын мой, что он мог прибыть инкогнито, что вы никогда его не видали, так как воспитывались в Копенгагене, а он в Дронтгейме; вспомните, что говорят о его капризах, причудах. Убеждены ли вы, сын мой, что не видели никого?
Фредерик колебался несколько мгновений.
— Нет, — вскричал он, — никого! Мне нечего более прибавить.
— Но в таком случае, — возразила графиня, — барон, без сомнения, не был в Мункгольме?
Мусдемон, сперва изумленный не менее Фредерика, не проронил ни одного слова из разговора.
— Позвольте, благородная графиня, — перебил он мать молодого Алефельда, — господин Фредерик, скажите, пожалуйста, как зовут вассала, любовника дочери Шумахера?