На минуту воцарилось молчание. Орденер, тоже поднявшийся из-за стола, чтобы защитить священника, первый прервал его.
— Николь Оругикс, — сказл он, — вот тринадцать экю, которые вознаградят вас за помилованных преступников…
— Увы! — прервал его священник, — кто знает, удовлетворят ли мое ходатайство! Мне необходимо поговорить с сыном вице-короля, все зависит от брака его с дочерью канцлера.
— Батюшка, — отвечал молодой человек твердым голосом, — я добьюсь этого. Орденер Гульденлью не примет обручального кольца, прежде чем не будут разбиты оковы ваших узников.
— Молодой чужестранец, что можете вы сделать; но да услышит и да вознаградит вас Создатель!
Между тем тринадцать экю Орденера дополнили эффект, производимый взором священника. Николь вполне успокоился, прежняя веселость вернулась к нему.
— Послушайте, преподобный отец, вы славный малый и достойны исправлять должность священника в капелле Святого Иллариона. Я совсем не думал того, что говорил про вас. Вы идите прямо по своей дороге и не ваша вина, если она перекрещивается с моей. Но вот до кого я действительно добираюсь, это хранитель трупов в Дронтгейме, старый колдун, смотритель Спладгеста… Как бишь его зовут-то? Спиагудри?.. Спиагудри?.. Скажите мне, мой древний ученый, вавилонская башня знания, вам ведь все известно, не поможете ли вы мне вспомнить имя этого колдуна, вашего собрата? Вы должны были встречаться с ним на шабашах, гарцуя верхом на помеле.
Конечно, если бы в эту минуту злополучный Бенигнус мог улететь на каком-нибудь подобном воздушном коне, несомненно, он с радостью вверил бы ему свое бренное, перепуганное существо. Никогда любовь к жизни не проявлялась в нем с такой силой, как с той минуты, когда все органы чувств стали убеждать его в грозной опасности. Все окружающее ужасало его; мысль о проклятой башне, свирепый взгляд красной женщины, голос, перчатки, питье таинственного отшельника, отважная неустрашимость его юного спутника, и, к довершению всего, палач; палач, в логовище которого попал он, убегая, чтобы не поплатиться за преступление. Он дрожал так сильно, что все волевые движение были у него парализованы, в особенности, когда разговор зашел о нем и когда страшный Оругикс обратился к нему с вопросом.
Так как он не имел ни малейшего желание подражать героизму священника, его онемевший язык отказывался ему служить.
— Ну что же! — повторил палач. — Знаете вы имя смотрителя Спладгеста? Уж не оглохли ли вы под тяжестью вашего парика?
— Немножко, милостивый государь… Но, — решился он наконец ответить, — клянусь вам, я не знаю его имени.
— Он не знает! — страшным голосом промолвил отшельник. — Он лжет, хотя и клянется. Этого человека зовут Бенигнус Спиагудри.
— Меня! Меня! Великий Боже! — с ужасом застонал старик.
Палач покатился со смеху.
— Да кто вам сказал, что вас? Мы говорим о том язычнике, смотрителе Спладгеста. Решительно, этот педагог боится всего. Вот была бы потеха, если бы эти дурацкие гримасы имели сериозное основание. Этот старый сумасброд прекомично болтался бы на виселице… Ну-с, уважаемый ученый, — продолжал палач, наслаждаясь испугом Спиагудри, — так вы не знаете Бенигнуса Спиагудри?
— Нет, милостивый государь, — отвечал смотритель Спладгеста, несколько успокоенный своим инкогнито, — уверяю вас, я совсем не знаю его. И мне вовсе неприятно будет познакомиться с человеком, имевшим несчастие прогневить вас.
— А вы, отшельник, — продолжал Оругикс, — кажется вы знаете его?
— Да, отлично, — ответил отшельник, — это человек высокого роста, старый, сухощавый, плешивый…
Спиагудри, страшно встревоженный этим перечислением примет, с живостью поправил на голове свой парик.
— Руки у него, — продолжал отшельник, — длинные, как у вора, дней восемь не встречавшего путешественника, спина сгорбленная…
Спиагудри выпрямился сколько мог.
— Словом, его можно было бы принять за один из трупов, которые он стережет, если бы не пронзительный взор его глаз…
Спиагудри схватился рукой за свой спасительный пластырь.
— Спасибо, отец, — поблагодарил палач отшельника, — где бы мы с ним не встретились, я сразу узнаю теперь старого жида…
Спиагудри, считавший себя добрым христианином и возмущенный такой нестерпимой обидой, не мог удержаться от восклицания:
— Жида, милостивый государь!..
Он тотчас же умолк, с ужасом чувствуя, что проговорился.
— Да, жида или язычника; не все ли равно, если он, как слышно, знается с чортом!