— Но вѣдь это шпіонъ, соглядатай, — возразилъ Гаккетъ.
Старикъ сталъ возлѣ Норбита передъ Орденеромъ и оба твердили упрямо:
— У него охранная грамота Христофора Недлама, повѣшеннаго въ Сконгенѣ.
Гаккетъ понялъ, что придется уступить, когда вся толпа заволновалась, крича, что незнакомца нельзя убивать, когда при немъ охранная грамота фальшиваго монетчика Недлама.
— Ну, какъ знаете, — пробормоталъ онъ сквозь зубы съ затаенной яростью: — будете пенять на себя.
— Будь онъ самъ дьяволъ, я и то не убилъ бы его, — замѣтилъ Норбитъ съ торжествующимъ видомъ.
Затѣмъ онъ обратился къ Орденеру.
— Послушай, — продолжалъ онъ: — ты должно быть добрый товарищъ, если злополучный Недламъ передалъ тебѣ свою охранную грамоту. Мы королевскіе рудокопы и бунтуемъ теперь, чтобы освободиться отъ опеки. Господинъ Гаккетъ, котораго ты видишь предъ собой, говоритъ, будто мы бунтуемъ за какого то графа Шумахера, но я и въ глаза его не видалъ. Послушай, дѣло наше правое; отвѣчай мнѣ, какъ отвѣтилъ бы своему святому покровителю. Хочешь идти съ нами за одно?
Счастливая идея вдругъ мелькнула въ умѣ Орденера.
— Хочу, — отвѣтилъ онъ.
Норбитъ подалъ ему свою саблю, которую тотъ взялъ молча.
— Братъ, — сказалъ Норбитъ: — если ты задумаешь намъ измѣнить, сперва убей меня.
Въ эту минуту подъ сводами подземелья раздался звукъ рожка и вдали послышались крики:
— Вотъ и Кенниболъ!
XXXII
Иной разъ внезапное вдохновеніе неожиданно освѣщаетъ нашу душу, — и цѣлый томъ размышленій и разсужденій не въ состояніи выразить всю обширность его, или измѣрить его глубину, подобно тому какъ свѣтъ тысячи светильниковъ не въ силахъ сравниться съ безпредѣльнымъ и мгновеннымъ блескомъ молніи.
И такъ, не станемъ анализировать того непреодолимаго таинственнаго побужденія, повинуясь которому, благородный сынъ вице-короля Норвегіи принялъ предложеніе Норбита и очутился въ рядахъ бандитовъ, возставшихъ на защиту Шумахера.
Нѣтъ сомнѣнія, что въ этомъ побужденіи не малую долю занимало великодушное желаніе во что бы то ни стало проникнуть мрачную тайну, — желаніе, смѣшанное отчасти съ горькимъ отвращеніемъ къ жизни, съ равнодушнымъ отчаяніемъ въ будущности; но кромѣ того, Орденеръ никакъ не могъ примириться съ мыслью о виновности Шумахера и въ этомъ поддерживали его подозрительность всего, что онъ видѣлъ, инстинктивное сознаніе лжи, а болѣе всего любовь къ Этели. Наконецъ имъ руководило безотчетное сознаніе важности той услуги, которую здравомыслящій другъ можетъ оказать Шумахеру въ средѣ его ослѣпленныхъ защитниковъ.
XXXIII
Заслышавъ крики, возвѣстившіе о прибытіи знаменитаго охотника Кеннибола, Гаккетъ поспѣшно бросился къ нему на встрѣчу, оставивъ Орденера съ двумя другими начальниками.
— Наконецъ то, дружище Кенниболъ! Идемъ, я представлю тебя вашему страшному предводителю, самому Гану Исландцу.
При этомъ имени Кенниболъ, вошедшій въ подземелье блѣдный, задыхающійся, со всклоченными волосами, съ лицомъ облитымъ потомъ, съ окровавленными руками, отступилъ шага на три.
— Гану Исландцу!
— О! Успокойся, онъ будетъ помогать вамъ, какъ другъ и товарищъ, — замѣтилъ Гаккетъ.
Кенниболъ не слушалъ его.
— Ганъ Исландецъ здѣсь! — повторилъ онъ.
— Ну да, — отвѣтилъ Гаккетъ, подавляя двусмысленную усмѣшку: — не бойся…
— Какъ! — въ третій разъ перебилъ охотникъ: — Вы говорите, что Ганъ Исландецъ въ этой шахтѣ…
Гаккетъ обратился къ окружающимъ:
— Что это, ужъ не рехнулся ли храбрый Кенниболъ? Да ты и запоздалъ то, должно быть, боясь Гана Исландца, — замѣтилъ онъ Кенниболу.
Кенниболъ поднялъ руки къ небу.
— Клянусь святой великомученицей Этельдерой Норвежской, не страхъ къ Гану Исландцу, господинъ Гаккетъ, а самъ Ганъ Исландецъ помѣшалъ мнѣ прибыть сюда вовремя.
Ропотъ изумленія поднялся при этихъ словахъ въ толпѣ горцевъ и рудокоповъ, окружавшихъ Кеннибола. Физіономія Гаккета снова омрачилась, какъ минуту тому назадъ при появленіи и неожиданномъ спасеніи Орденера.
— Что? Что ты сказалъ? — спросилъ онъ, понизивъ голосъ.
— Я говорю, господинъ Гаккетъ, что если бы не вашъ проклятый Ганъ Исландецъ, я былъ бы здѣсь до перваго крика совы.
— Неужто! Въ чемъ же дѣло?
— Охъ! Уже не спрашивайте лучше! Пусть побѣлѣетъ моя борода въ одинъ день, какъ шкурка горностая, если я еще разъ рискну охотиться за бѣлымъ медвѣдемъ.
— Ужъ не помялъ-ли тебя медвѣдь, чего добраго?