«Въ 1676 году служилъ я у Рума Стуальда, королевскаго палача въ Копенгагенѣ. Въ то время какъ осужденъ былъ графъ Гриффенфельдъ, хозяинъ мой захворалъ и, благодаря протекціи, мнѣ поручено было замѣстить его при исполненіи приговора. 5-го іюня — никогда не забуду этого дня — съ пяти часовъ утра я воздвигъ при помощи плотника большой эшафотъ на площади цитадели и обилъ его трауромъ въ знакъ уваженія къ осужденному. Въ восемь часовъ представители дворянства окружили эшафотъ и шлезвигскіе уланы сдерживали напоръ толпы, тѣснившейся на площади. Кто не возгордился бы на моемъ мѣстѣ! Съ топоромъ въ рукѣ прохаживался я по эстрадѣ. Взгляды всѣхъ были устремлены на меня: въ эту минуту я былъ самое важное лицо обоихъ королевствъ. Карьера моя обезпечена, — говорилъ я себѣ: — что подѣлала бы безъ меня вся эта знать, поклявшаяся низвергнуть Шумахера? Я уже воображалъ себя титулованнымъ королевскимъ палачомъ, имѣлъ уже слугъ, привиллегіи… Чу! Въ крѣпости пробило десять часовъ. Осужденный вышелъ изъ тюрьмы, прошелъ площадь твердыми шагами, спокойно поднялся на эшафотъ. Я хочу связать ему волосы, онъ оттолкнулъ меня и самъ оказалъ себѣ эту послѣднюю услугу. „Давно уже“, улыбаясь замѣтилъ онъ настоятелю монастыря святого Андрея: „давно уже я не причесывался самъ“. Я подалъ ему черную повязку, онъ презрительно отказался, но презрѣніе его относилось не ко мнѣ. „Другъ мой“, замѣтилъ онъ мнѣ: „быть можетъ еще въ первый разъ сходятся такъ близко два крайнихъ служителя правосудія, канцлеръ и палачъ“. Эти слова неизгладимо врѣзались въ мою память. Оттолкнувъ черную подушку, которую я хотѣлъ подложить ему подъ колѣни, онъ обнялъ священника и опустился на колѣни, проговоривъ громкимъ голосомъ, что умираетъ невинный. Тогда ударомъ молота разбилъ я щитъ его герба, провозгласивъ обычную формулу: это не дѣлается безъ основательной причины. Такое безчестіе поколебало твердость графа; онъ поблѣднѣлъ, но тотчасъ же сказалъ: король далъ мнѣ, король можетъ и отнять.
Онъ склонилъ голову на плаху, устремивъ взоръ на востокъ; а я, обѣими руками взмахнулъ я топоръ… Слушайте! Въ это мгновеніе услыхалъ я крикъ; помилованіе, именемъ короля! Помилованіе Шумахеру! Я обертываюсь и вижу адъютанта, несшагося во весь опоръ къ эшафоту, размахивая пергаментомъ. Графъ поднялся не съ радостнымъ, но довольнымъ видомъ. Пергаментъ въ его рукахъ. „Праведный Боже!“ вскричалъ онъ: „вѣчное заключеніе! Ихъ милость тяжелѣе смерти“. Въ уныніи спустился онъ съ эшафота, тогда какъ всходилъ на него съ спокойнымъ духомъ. Для меня такой исходъ дѣла не имѣлъ никакого значенія. Я и представить себѣ не могъ, что спасеніе этого человѣка будетъ моей гибелью. Разобравъ эшафотъ, я возвратился къ хозяину, все еще полный надеждъ, хотя и не разсчитывалъ получить золотой экю, цѣну срубленной головы. Однако, дѣло этимъ не кончилось. На другой день я получилъ приказаніе выѣхать изъ столицы и дипломъ палача Дронтгеймскаго округа! Палачъ округа и притомъ послѣдняго округа Норвегіи! Видите, господа, къ какимъ важнымъ послѣдствіямъ приводятъ незначительныя обстоятельства. Враги графа, желая выказать свое милосердіе, все такъ устроили, чтобы помилованіе опоздало. Они ошиблись въ какой нибудь минутѣ. Меня обвинили въ медленности, какъ будто прилично было не дать знатному узнику насладиться нѣсколькими, мгновеніями передъ смертью! Какъ будто королевскій палачъ, совершающій казнь великаго канцлера, могъ дѣйствовать безъ достоинства и поспѣшно, подобно провинціальному палачу, вѣшающему жида! Въ добавокъ присоединилось и недоброжелательство. У меня былъ братъ, который можетъ быть живъ еще и теперь. Перемѣнивъ имя, онъ втерся въ домъ новаго канцлера, графа Алефельда. Присутствіе мое въ Копенгагенѣ стѣсняло презрѣннаго, который ненавидѣлъ меня, быть можетъ, потому что раньше или позже мнѣ придется его повѣсить.
Тутъ словоохотливый разсказчикъ остановился дать волю своей веселости, потомъ продолжалъ:
— И такъ, любезные гости, я помирился съ моей участью. Да на кой чортъ быть честолюбивымъ! Здѣсь я добросовѣстно исполняю свое ремесло; продаю трупы, или Бехлія дѣлаетъ изъ нихъ скелеты, которые покупаетъ Бергенскій анатомическій кабинетъ. Смѣюсь надъ всѣмъ, даже надъ этой несчастной бабой цыганской, которую уединеніе сводитъ съ ума. Мои три наслѣдника подростаютъ въ страхѣ къ дьяволу и висѣлицѣ, моимъ имененъ стращаютъ ребятъ въ Дронтгеймскомъ округѣ. Синдики снабжаютъ меня колесницей и красной одеждой. Проклятая башня защищаетъ меня отъ дождя подобно епископскому дворцу. Старые попы, которыхъ приводитъ сюда буря, читаютъ мнѣ проповѣди, ученые льстятъ мнѣ. Словомъ, я такъ же счастливъ, какъ и всякій другой: пью, ѣмъ, вѣшаю и сплю.