По шапкѣ изъ медвѣжьяго мѣха, по кожаному засаленному плащу, мушкету, перекинутому на ремнѣ за спину, по короткимъ и узкимъ штанамъ, голымъ голенямъ, лаптямъ и блестящему топору легко было узнать въ товарищѣ обоихъ рудокоповъ горца сѣверной Норвегіи.
Конечно, примѣтивъ издали эти три страшныя фигуры, освѣщаемыя красноватымъ перемѣнчивымъ пламенемъ костра, раздуваемаго морскимъ вѣтромъ, легко можно было перепугаться, даже не вѣря въ привидѣнія и въ злыхъ духовъ; достаточно было вѣрить въ разбойниковъ и быть чуточку богаче поэта.
Всѣ трое то и дѣло поглядывали на тропинку, терявшуюся въ лѣсу, примыкавшемъ къ лужайкѣ, и сколько можно было понять изъ ихъ разговора, заглушаемаго воемъ вѣтра, они по видимому ждали четвертаго собесѣдника.
— А скажи-ка, Кенниболъ, вѣдь мы не стали-бы въ эту пору такъ спокойно дожидаться гонца графа Гриффенфельда на сосѣдней лужайкѣ домоваго Тульбитильбета, или пониже въ бухтѣ святаго Гутберта?…
— Не говори такъ громко, Джонасъ, — замѣтилъ горецъ старому рудокопу: — да будетъ благословенно имя покровителя нашего Ральфа Исполина! Избави Боже, чтобы я когда нибудь еще разъ ступилъ ногой на лужайку Тульбитильбета! Однажды я забрелъ туда и думая, что срываю боярышникъ, сорвалъ мандрагору [16]. Я чуть съ ума не спятилъ, какъ потекла изъ нея кровь, какъ принялась она кричать.
Молодой рудокопъ покатился со смѣху.
— Ай да Кенниболъ! Можно дѣйствительно повѣрить, что крикъ Мандрагоры взбудоражилъ твою пустоголовую башку.
— Самъ ты пустоголовая башка! — сердито заворчалъ горецъ: — Смотри ка, Джонасъ, онъ смѣется надъ мандрагарой; смѣется какъ безумный, играющій съ головой мертвеца.
— Гм, — пробурчалъ Джонасъ: — пусть сходитъ въ Вальдергогскую пещеру, куда каждую ночь сбираются головы загубленныхъ исландскимъ демономъ Ганомъ, чтобы плясать вокругъ его постели изъ сухихъ листьевъ и усыплять его, скрежеща зубами.
— Вотъ именно, — подтвердилъ горецъ.
— Но, — возразилъ молодой рудокопъ: — развѣ господинъ Гаккетъ, котораго мы тутъ ждемъ, не обѣщалъ намъ, что Ганъ Исландецъ станетъ во главѣ нашего мятежа?
— Обѣщалъ, — отвѣтилъ Кенниболъ: — и съ помощью этого демона намъ удастся стереть съ лица земли эти зеленые плащи Дронтгейма и Копенгагена.
— Дай то Боже! — подхватилъ старый рудокопъ: — но меня то ужъ ничѣмъ не заставишь продежурить ночь съ нимъ…
Въ эту минуту трескъ валежника подъ шагами человѣка привлекъ вниманіе собесѣдниковъ. Они оглянулись и при свѣтѣ костра узнали вновь прибывшаго.
— Это онъ! Это господинъ Гаккетъ!.. Добро пожаловать, господинъ Гаккетъ; вы однако не слишкомъ торопились. — Вотъ ужъ около часа мы ждали васъ…
Господинъ Гаккетъ былъ низенькій толстякъ, одѣтый въ черное платье; отъ веселой наружности его вѣяло чѣмъ-то зловѣщимъ.
— Что дѣлать, друзья мои, — заговорилъ онъ: — я запоздалъ, не зная хорошенько дороги и принимая предосторожности… Сегодня утромъ видѣлся я съ графомъ Шумахеромъ и вотъ три кошелька съ золотомъ, которые онъ поручилъ мнѣ передать вамъ.
Оба старика кинулись къ золоту съ жадностью, свойственной бѣдному населенію Норвегіи. Молодой человѣкъ рудокопъ оттолкнулъ кошелекъ, который протягивалъ ему Гаккетъ.
— Сохраните при себѣ ваше золото, — сказалъ онъ гонцу: — я налгалъ бы, заявивъ вамъ, что намѣренъ бунтовать для графа Шумахера. Я приму участіе въ возстаніи только для того, чтобы избавить рудокоповъ отъ королевской опеки; только для того, чтобы моя мать укрывалась одѣяломъ, а не лохмотьями, подобными берегамъ нашей родной Норвегіи.
Ничуть не смутившись, господинъ Гаккетъ отвѣтилъ съ улыбкой:
— Ну, добрѣйшій Норбитъ, такъ я отошлю эти деньги твоей бѣдной матери, чтобы она къ предстоящей зимней стужѣ заготовила себѣ пару новыхъ одѣялъ.
Молодой рудокопъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, а гонецъ, какъ искусный ораторъ, поспѣшилъ добавить.
— Но чуръ не повторять твоихъ необдуманныхъ словъ, что не за Шумахера, графа Гриффенфельда, поднимаешь ты оружіе.
— Да дѣло въ томъ, — заворчали старики: — что мы отлично знаемъ какимъ притѣсненіямъ подвергаются рудокопы, а объ этомъ графѣ, государственномъ преступникѣ не имѣемъ никакого понятія…
— Что! — съ живостью возразилъ гонецъ: — Какая черная неблагодарность! Вы стонали въ своихъ подземельяхъ, лишенные свѣта и воздуха! Рабы самой тягостной опеки, вы не имѣли даже правъ собственности! Кто пришелъ къ вамъ на помощь? Кто воодушивилъ ваше мужество? Кто снабдилъ васъ золотомъ, оружіемъ? Развѣ не мой знаменитый патронъ, благородный графъ Гриффенфельдъ, терпящій еще болѣе тяжкую неволю и бѣдствія, чѣмъ вы? И теперь, осыпанные его благодѣяніями, вы отказываетесь бороться за его освобожденіе, вашу свободу?..