Физиономия графини прояснилась, когда она узнала о падении молодой девушки. Поспешный отъезд Орденера Гульденлью в Мункгольм представился тогда ей совершенно в ином свете. Она предположила в нем честь, оказанную ее сыну.
— Фредерик, вы теперь же расскажете нам подробности любовных похождений Этели Шумахер. Это ничуть не изумляет меня: мужичка может любить только мужика. А пока не проклинайте зáмок, доставивший вам вчера случай видеться с известной личностью, сделавшей первый шаг к сближению с вами.
— Что, матушка! — вскричал поручик, широко раскрыв глаза. — Какой личностью?
— Оставь эти шутки, сын мой. Разве никто не посещал вас вчера? Вы видите, что мне все известно.
— Действительно, лучше чем мне, матушка. Чорт меня возьми, если я видел вчера какое другое лицо, кроме смешных рож, украшающих карниз старых башен.
— Как, Фредерик, вы никого не видели?
— Никого, матушка, ей Богу!
Фредерик, не упоминая о своем сопернике в башне, повиновался закону молчания; и притом какое значение мог иметь этот мужик.
— Как! — вскричала графиня. — Сын вице-короля не был вчера вечером в Мункгольме?
Поручик расхохотался.
— Сын вице-короля! Право, матушка, вы или бредите, или смеетесь надо мною.
— Ничуть, сын мой. Кто был вчера на карауле?
— Я сам, матушка.
— И вы не видели барона Орденера?
— И не думал! — ответил поручик.
— Но подумайте, сын мой, что он мог прибыть инкогнито, что вы никогда его не видали, так как воспитывались в Копенгагене, а он в Дронтгейме; вспомните, что говорят о его капризах, причудах. Убеждены ли вы, сын мой, что не видели никого?
Фредерик колебался несколько мгновений.
— Нет, — вскричал он, — никого! Мне нечего более прибавить.
— Но в таком случае, — возразила графиня, — барон, без сомнения, не был в Мункгольме?
Мусдемон, сперва изумленный не менее Фредерика, не проронил ни одного слова из разговора.
— Позвольте, благородная графиня, — перебил он мать молодого Алефельда, — господин Фредерик, скажите, пожалуйста, как зовут вассала, любовника дочери Шумахера?
Он повторил свой вопрос, так как Фредерик, погруженный в задумчивость, не слушал его.
— Я не знаю… или скорее… Да, я не знаю.
— Но почему вы знаете, что она любит вассала?
— Разве я это сказал? Вассала? Ну, положим, вассала…
Замешательство поручика росло с каждой минутой. Этот допрос, мысли, порождаемые им в нем, обет молчание приводили его в смущение, с которым он боялся не совладать…
— Клянусь честью, господин Мусдемон, и вы, достойная матушка, если страсть к допросам теперь в моде, забавляйтесь промеж себя, допрашивая друг друга. Мне же решительно нечего более вам прибавить.
Поспешно открыв дверь, он исчез, оставив их теряться в бездне догадок и предположений. Заслыша голос Мусдемона, который звал его, он опрометью бросился на двор.
Вскочив на лошадь, он направился к гавани, откуда решился снова переправиться в Мункгольм, надеясь застать там незнакомца, который заставил погрузиться в глубокие размышление один из самых легкомысленных умов одной из наиболее легкомысленных столиц.
— Если это действительно был Орденер Гульденлью, — рассуждал он сам с собой, — в таком случае моя бедная Ульрика… Но, нет, невозможно, чтобы он был так глуп, предпочтя бедную дочь государственного преступника богатой дочери всемогущего министра. Во всяком случае дочь Шумахера не более, как одна из его прихотей. Ничто не мешает, имея жену, завести в то же время и любовницу… это даже бонтонно. Но нет, это не Орденер. Сын вице-короля не нарядился бы в такой потасканный камзол; а это старое черное перо без пряжки, истрепанное ветром и дождем! А этот широкий плащ, из которого вышла бы палатка! Эти всклоченные волосы, незнакомые ни с гребенкой, ни с прической! Эти сапоги с железными шпорами, забрызганные грязью и пылью! Нет, решительно это на него не похоже. Барон Торвик, кавалер ордена Даннеброга; этот же незнакомец не имел никакого знака отличия. Будь я кавалером ордена Даннеброга, мне кажется, я даже спал бы в орденской цепи. О, нет! Он даже не слыхал о «Клелии». Нет, это не сын вице-короля.
XI
— Ну, кто там еще? Ты, Поэль! Кто тебя послал?
— Ваше превосходительство забыли, что сами изволили приказать мне.
— Да? — пробормотал генерал. — А! Я хотел, чтобы ты подал мне этот картон.
Поэль передал губернатору картон, который тот сам легко мог достать, протянув только руку.
Генерал машинально отложил картон, не раскрывая его, и рассеянно перелистал несколько бумаг.
— Поэль, что это хотел я спросить… Который час?
— Шесть часов утра, — ответил слуга генералу, перед глазами которого висели часы.
— Что, бишь, я хотел сказать тебе, Поэль… Что нового во дворце?
Генерал продолжал рассматривать бумаги, с озабоченным видом надписывая несколько слов на каждой.
— Ничего, ваше превосходительство, не считая того, что все еще ждут моего барина, отсутствие которого, видно, беспокоит и генерала.
Генерал поднялся из-за стола, с досадой взглянув на Поэля.
— Ты плохо видишь, Поэль. Мне беспокоиться об Орденере! Мне известны причины его отсутствие, и пока я совсем не жду его.
Генерал Левин Кнуд так ревниво оберегал права своей власти, что они казались ему попранными, если какой-нибудь подчиненный дерзал угадать его тайную мысль и думать, что Орденер действовал без его ведома.
— Ступай, Поэль, — продолжал он.
Слуга вышел.
— Право, — вскричал губернатор, оставшись один, — Орденер заходит слишком далеко. Пытаясь согнуть клинок, ломает его. Заставить меня провести ночь в бессоннице и нетерпении! Подвергнуть генерала Левина сарказмам канцлерши, догадкам лакее! И все для того, чтобы старый враг получил первый объятие, на которые имеет право старый друг. Орденер! Орденер! Прихоти убивают свободу! Пусть только вернется, пусть только покажется, чорт меня побери, если я не встречу его как порох встречает огонь. Нет, каково! Подвергать губернатора Дронтгейма догадкам слуги, сарказмам канцлерши! Пусть только появится!..
Генерал продолжал помечать бумаги, не читая их, до такой степени он был раздосадован.
— Генерал, батюшка! — вскричал знакомый голос.
Орденер сжимал в своих объятиях старика, который не мог удержаться от радостного восклицания.
— Орденер, мой храбрый Орденер! Чорт побери! Как я рад!.. Я рад, барон, — продолжал генерал, вдруг переменив тон, — что вы умеете обуздывать свои чувства. Кажется, вы были рады свидеться со мною и если воздержались от этого в течение суток, то лишь для того, чтобы уметь сдерживать свои порывы.
— Батюшка, не вы ли часто говаривали мне, что враг в несчастии предпочтительнее счастливого друга. Я прибыл сюда из Мункгольма.
— Не спорю, — возразил генерал, — если несчастие действительно грозит врагу. Но будущность Шумахера…
— В большей опасности, чем когда-либо. Достойный генерал, гнусный заговор составлен против несчастного. Его бывшие друзья хотят погубить его. Его исконный враг должен его спасти…
Генерал, выражение лица которого постепенно смягчалось, перебил Орденера:
— Прекрасно, мой милый, но о чем ты толкуешь? Шумахер находится под моей защитой. Какие друзья? Какие заговоры?..
Орденеру затруднительно было дать определенный ответ на этот вопрос. Он обладал крайне скудными, слишком недостаточными сведениями о положении человека, для которого рисковал своей жизнью. Многие нашли бы, что он поступает неразумно, но молодежь поступает так, как она считает справедливым инстинктивно, а не по расчету; и при том на этом свете, где благоразумие так сухо, где мудрость так иронична, кто станет отрицать, что великодушие не есть безумие? Все относительно на земле, где все имеет свои границы; сама добродетель почиталась бы величайшей глупостью, если бы над людьми не было Бога. Орденер был в том счастливом возрасте, который еще не утратил веры и доверия к себе; ради последнего он рисковал своей жизнью. Генерал принял его доводы, которые не выдержали бы холодной критики.