— Я легко бы поверил этому, — возразил отшельник с сардонической усмешкой, которую не вполне скрывал его капюшон, — не будь он завзятым трусом. Где ему знаться с сатаною! Он настолько же труслив, насколько зол. Когда он струсит, он не узнает даже самого себя.
Отшельник говорил медленно, как бы изменяя свой голос, и это придавало особенную выразительность его словам.
— Не узнает самого себя, — повторил про себя Спиагудри.
— Отвратительно, когда злодей вдобавок становится трусом, — заметил палач, — его даже не стоит ненавидеть. С змеей надо бороться, ящерицу же достаточно растоптать ногами.
Спиагудри рискнул сказать несколько слов в свою защиту.
— Но, господа, разве вы действительно убеждены в том, что говорите об этом должностном лице? Его репутация…
— Репутация! — подхватил отшельник. — Самая гнусная репутация во всем округе!
Обескураженный Бенигнус обратился к палачу:
— Милостивый государь, в каких преступлениях обвиняете вы его? Без сомнения ваша ненависть должна иметь серьезные основания.
— Справедливое мнение, старина. Так как наши коммерческие интересы сталкиваются, Спиагудри не упускает случая, чтобы не напакостить мне.
— О! Господин, не верьте этому!.. Но если бы даже это было справедливо, очевидно этот человек не видал вас, как я, в кругу семьи, с прелестной супругой и восхитительными детьми, гостеприимно принимающего чужестранцев у своего домашнего очага. Если бы ему, подобно нам пришлось воспользоваться вашим любезным радушием, этот несчастный не был бы вашим врагом.
Лишь только Спиагудри кончил свою ловкую речь, высокая женщина, до сих пор не проронившая ни слова, поднялась и сказала торжественным, саркастическим тоном:
— Нет ничего ядовитее жала ехидны, вымазанного в меду.
Она снова села у очага и продолжала оттачивать щипцы, хриплый и визгливый звук которых, мучительно поражая в промежутках разговора слух четырех путников, походил на хор греческой трагедии.
— Право, эта женщина помешалась, — пробормотал Спиагудри, не зная, как иначе объяснить себе такой плохой эффект своей лести.
— Бехлия права, седовласый ученый! — вскричал палач. — Я поверю, что у вас жало ехидны, если вы станете еще защищать этого Спиагудри.
— Избави Боже, хозяин! — подхватил тот. — Я совсем не защищаю его!
— Тем лучше. Вы понятие не имеете, до чего доходит его наглость. Верите ли, этот нахал смеет оспаривать у меня право на голову Гана Исландца?
— Гана Исландца!.. — резко повторил отшельник.
— Ну да! Знаете вы этого знаменитого разбойника?
— Знаю, — отвечал отшельник.
— Ну-с, каждый разбойник составляет собственность палача, не так ли? Что же теперь придумал этот адский Спиагудри? Он просит, чтобы голова Гана была оценена…
— Он просит, чтобы голова Гана была оценена? — переспросил отшельник.
— Да, он дерзнул на это, и единственно для того, чтобы тело попало в его лапы, а я лишился своих выгод.
— Какая подлость, Оругикс, решиться оспаривать то, что очевидно составляет твою собственность!
Злобная усмешка, сопровождавшая эти слова, ужаснула Спиагудри.
— Проделка тем более низкая, брат отшельник, что мне во что бы то ни стало необходимо казнить такого человека, как Ган, чтобы выйти из неизвестности и составить себе карьеру, которой не сделала мне казнь Шумахера.
— В самом деле, хозяин Николь?
— Да, брат отшельник. Приходите сюда в день ареста Гана, мы заколем жирную свинью в честь моей будущей славы.
— Охотно; но почем знать, может быть я не буду свободен в этот день? А затем, не ты ли сам только что посылал к черту честолюбие?
— Еще бы, когда я вижу, что достаточно какого-нибудь Спиагудри и прошение оценить голову, чтобы рассеять в прах самые верные мои расчеты.
— А! — подхватил отшельник странным тоном. — Так Спиагудри просит оценить голову!
Голос его производил на злополучного смотрителя такое же действие, какое производит на птицу взгляд жабы.
— Господа, — сказал он, — зачем судить так опрометчиво. Все это может быть неверно, быть может ложный слух…
— Ложный слух! — вскричал Оругикс. — Напротив, дело ясно как день. Прошение синдиков, скрепленное подписью смотрителя Спладгеста, получено уже в Дронтгейме. Ждут только решение его превосходительства генерал-губернатора.
Палач видимо знал всю подноготную, так что Спиагудри не посмел более оправдываться и в сотый раз принялся внутренно проклинать своего молодого спутника. Но каков был его ужас, когда отшельник, после нескольких минут размышление, вдруг спросил насмешливым тоном:
— Скажи-ка, хозяин Николь, какое наказание положено за святотатство?
Эти слова произвели на Спиагудри такое действие, как будто с него сорвали пластырь и парик. С тоской ждал он ответа Оругикса, который не торопясь опоражнивал свой стакан.
— Это смотря по тому, в чем состояло святотатство, — ответил палач.
— Ну, положим, поругание мертвеца?
С минуты на минуту, дрожащий от ужаса Бенигнус ожидал, что отшельник назовет его по имени.
— В былое время, — хладнокровно отвечал Оругикс, — святотатца закапывали в землю живым вместе с поруганным трупом.
— А теперь?
— Теперь наказание легче.
— Легче! — повторил Спиагудри, едва дыша.
— Да, — продолжал палач с довольным и небрежным видом артиста, говорящего о своем искусстве, — сперва каленым железом клеймят ему икры буквою С…
— А потом? — чуть не вскрикнул старый смотритель, над которым было бы затруднительно произвести эту часть наказания.
— А потом, — продолжал палач, — довольствуются его повешанием.
— Пощадите! — вскричал Спиагудри, — повесить человека!
— Что это с ним? Он смотрит на меня с видом преступника, взирающего на виселицу.
— С удовольствием вижу, — заметил отшельник, — что люди возвращаются к правилам гуманности.
В эту минуту стихнувшая буря позволила отчетливо различить ясный, прерывистый звук рога.
— Николь, — заметила жена палачу, — это погоня за каким-нибудь злодеем, это рог полицейских.
— Рог полицейских! — повторил каждый из присутствующих с разнообразным оттенком в голосе, а Спиагудри с выражением величайшего ужаса.
В ту же минуту кто-то постучался в дверь башни.
XIII
Левиг, большое селение, расположенное на северном берегу Дронтгеймского залива, примыкает к цепи низких холмов, голых или причудливо испещренных участками обработанной земли, подобно мозаичной плоскости, сливающейся с горизонтом.
Селение представляет невеселый вид. По обеим сторонам узких, извилистых улиц лепятся деревянные и тростниковые хижины рыбаков, конические землянки, где доживают остаток своих дней дряхлые рудокопы, которым сбереженная на черный день копейка позволяет отдохнуть на старости лет; легкие срубы, которые охотник за сернами кроет соломой и обивает звериными шкурами, по возвращении с охоты.
На площади, где видны теперь развалины большой башни, возвышалась тогда древняя крепость, воздвигнутая Гордою, метким стрелком, владетелем Левига и соратником языческого короля Гольфдана. В 1698 году в ней жил синдик селение, пользовавшийся самым лучшим жилищем, которое уступало лишь жилищу серебряного аиста, каждое лето гнездившегося на остроконечной колокольне церкви, подобно белому шарику на заостренной шапке мандарина.
В тот самый день, когда Орденер прибыл в Дронтгейм, в Левиге высадился незнакомец, сохранявший строжайшее инкогнито. Его золоченые носилки, не имевшие впрочем герба, его четыре рослых лакее, вооруженных с ног до головы, сразу сделались предметом любопытства и толков левигского населения.
Хозяин «Золотой Чайки», маленькой таверны, где остановился этот вельможа, тотчас принял таинственный вид и на все вопросы отвечал: «Не знаю» — таким тоном, каким говорят: я-то все знаю, но вы не узнаете ничего. Рослые лакеи были немее рыб и мрачнее отверстие шахты.
Синдик заперся сперва в своей башне, ожидая по своему сану, что незнакомец первый сделает ему визит. Однако вскоре поселяне с удивлением приметили, как он дважды тщетно пытался пробраться в «Золотую Чайку» и напрасно выжидал приветствие путешественника, сидевшего у открытого окна таверны. Кумушки заключили из этого, что незнакомец открыл синдику свой высокий сан, но ошиблись. К синдику являлся только лакей незнакомца визировать паспорт своего барина, и синдик успел рассмотреть на зеленой восковой печати пакета два сложенные накрест жезла, поддерживающие горностаевую мантию, увенчанную графской короной на щите, вокруг которого обвиты были цепи ордена Слона и Даннеброга. Этого наблюдение достаточно было для сметливого синдика, страстно желавшего добиться у главного канцлера должности синдика Дронтгеймского округа. Но он скоро разочаровался в своих ожиданиях, так как вельможа не принимал никого.