Он приметил также большое железное кольцо, ввинченное в стрельчатый свод. К нему привязан был обрывок старой веревки.
Время шло. Мусдемон нетерпеливо прислушивался к медленному бою крепостных часов, мрачно звучавшему среди ночной тишины.
Наконец, шум шагов послышался за дверьми тюремной кельи. Сердце Мусдомона радостно забилось от надежды. Огромный ключ заскрипел, замок зашатался, цепи упали и дверь отворилась.
Вошел человек в красной одежде, которого мы только что видали в тюрьме у Гана. В руках у него был сверток веревок. Следом за ним вошло четверо алебардщиков, в черных камзолах, со шпагами и бердышами.
Мусдемон был еще в судейском костюме и парике, и при виде его палач поклонился с невольным почтением.
— Извините, сударь, — спросил он узника как бы нерешительно, — с вашей ли милостью нам придется иметь дело?
— Да, да, со мной, — поспешно ответил Мусдемон, еще более обнадеженный таким вежливым обращением и не примечая кровавого цвета одежды палача.
— Вас зовут Туриаф Мусдемон? — продолжал палач, устремив взор на развернутый пергамент.
— Да, да. Вы пришли, друзья мои, от великого канцлера?
— От него, сударь.
— Не забудьте же, по выполнении возложенного на вас поручение, засвидетельствовать его сиятельству мою искреннюю признательность.
Палач взглянул на него с удивлением.
— Вашу… признательность!..
— Ну да, друзья мои, так как по всей вероятности мне самому нельзя будет в скором времени лично поблагодарить графа.
— Еще бы, — иронически согласился палач.
— А вы сами понимаете, — продолжал Мусдемон, — что я не могу быть неблагодарным за такую услугу.
— Чорт побери, — вскричал палач с грубым хохотом, — слушая вас, можно подумать, что канцлер оказывает вам Бог весть какое одолжение.
— Это верно, что в этом отношении он отдает мне лишь строгую справедливость!..
— Положим, строгую!.. Но вы сами сознались — справедливость. В двадцать шесть лет моей службы в первый раз приходится мне слышать подобное признание. Ну, сударь, не станем терять время попусту. Готовы вы?
— Готов, готов, — радостно заговорил Мусдемон, направляясь к двери.
— Постойте, постой на минутку, — закричал палач, кидая на пол пук веревок.
Мусдемон остановился.
— Зачем столько веревок?
— Действительно ни к чему, да дело то в том, что при начале процесса я полагал, что осужденных то будет больше.
С этими словами он принялся разматывать связку веревок.
— Ну, скорее, скорее, — торопил Мусдемон.
— Вы, сударь, слишком спешите… Разве вам не требуется никаких приготовлений?
— Какие там приготовление, я уже вас просил поблагодарить за меня его сиятельство… ради Бога, поспешите, — продолжал Мусдемон, — мне хочется выйти отсюда поскорее. Далек ли наш путь?
— Путь? — переспросил палач, выпрямляясь и отмеривая несколько саженей веревки. — Путь не далек, сударь, и не утомителен. Мы все кончим, не делая шагу отсюда.
Мусдемон вздрогнул.
— Я вас не понимаю.
— Я вас тоже, — ответил палач.
— Боже! — вскричал Мусдемон, побледнев как мертвец. — Кто вы такой?
— Я палач.
Несчастный затрясся, как сухой лист, колеблемый ветром.
— Да ведь вы пришли меня выпустить? — пробормотал он коснеющим языком.
Палач разразился хохотом.
— Это правда, выпустить вас на тот свет, а там, смею уверить, никто вас не словит.
Мусдемон кинулся к ногам палача.
— Сжальтесь! Пощадите меня!..
— Чорт побери, — холодно сказал палач, — в первый еще раз обращаются ко мне с такой просьбой. Вы, может быть, принимаете меня за короля?
Несчастный, за минуту пред тем столь радостный и веселый, ползал теперь на коленях, пачкая в пыли свое платье, бился головой о пол и с глухими стонами и мольбами обнимал ноги палача.
— Ну, довольно, — остановил его палач, — никогда не видал я, чтобы судья так унижался перед палачом.
Он ногою оттолкнул несчастного.
— Моли Бога и святых, товарищ. Они скорее услышат тебя.
Мусдемон все стоял на коленях и, закрыв лицо руками, горько плакал.
Между тем палач, поднявшись на цыпочки, продел веревку в кольцо свода, вытянул ее до пола, снова продел в кольцо и завязал петлю на конце.
— Ну, я готов, — сказал он осужденному, окончив свои приготовления, — а ты распростился ли с жизнью?
— Нет, — вскричал Мусдемон, поднимаясь с полу, — это невозможно! Тут должна быть ужасная ошибка. Не может быть, чтобы канцлер Алефельд оказался таким подлецом… Я нужен ему… Не может быть, чтобы вас послали ко мне. Выпустите меня, бойтесь навлечь на себя гнев канцлера…
— Да разве ты сам не назвал себя Туриафом Мусдемоном? — возразил палач.
Узник молчал несколько мгновений.
— Нет, — вдруг вскричал он, — я не Мусдемон, меня зовут Туриаф Оругикс.
— Оругикс! — вскричал палач. — Оругикс!
Поспешно сорвал он парик, скрывавший черты лица осужденного, вскрикнул от изумления:
— Брат мой!
— Твой брат! — изумился Мусдемон с стыдом и радостью. — Так ты?..
— Николь Оругикс, палач Дронтгеймского округа, к твоим услугам, братец Туриаф.
Осужденный кинулся на шею к палачу, называя его своим дорогим, милым братцем; но эта братская встреча не растрогала бы свидетеля. Туриаф ластился к Николю с притворной боязливой радостью, но Николь глядел на него с мрачным смущением. Можно было сказать, что тигр ласкается к слону, придавившему ногой его брюхо.
— Какое счастие, братец Николь!.. Как я рад, что встретился с тобою!
— Ну, а я так не рад за тебя, Туриаф.
Осужденный, делая вид, будто не слышал его слов, продолжал дрожащим голосом:
— Без сомнения, у тебя есть жена, детки? Позволь мне обнять мою дорогую невестку, моих милых племянничков.
— Толкуй! — пробормотал палач.
— Я буду им вторым отцом… Послушай, братец, ведь я в силе, в милости…
Братец ответил зловещим тоном:
— Да, был когда-то!.. А теперь жди милости от святых, у которых ты наверно выслужился.
Последняя надежда оставила осужденного.
— Боже мой, что это значит, дорогой Николь? Встретившись с тобой, я уверен был в своем спасении. Подумай только: одно чрево выносило нас, одна грудь вскормила, одни игры забавляли нас в детстве. Вспомни, Николь, ты ведь брат мой!
— До сих пор ты об этом не помнил, — возразил мрачно Николь.
— Нет, я не могу умереть от рук родного брата!..
— Сам виноват, Туриаф. Ты сам расстроил мою карьеру, помешав мне сделаться государственным палачом в Копенгагене. Разве не ты спровадил меня в это захолустье? Если бы ты не был дурным братом, ты не жаловался бы на то, что теперь так тревожит тебя. Меня не было бы в Дронтгейме, и другой палач расправился бы с тобой. Ну, довольно болтовни, брат, пора умирать.
Смерть ужасна для злодея по тому же, почему не страшна для доброго. Оба расстаются со всем человеческим, но праведность освобождается от тела, как от темницы, а злодей теряет в нем крепость.
Осужденный катался по полу и ломал себе руки с воплями, более раздирающими, чем скрежет зубовный грешника.
— Милосердный Боже! Святые ангелы небесные, если вы существуете, сжальтесь надо мною! Николь, дорогой Николь, именем нашей матери умоляю тебя, не лишай меня жизни!
Палач указал ему на пергамент.
— Не могу, я должен выполнить приказ.
— Он не касается меня, — пробормотал с отчаянием узник, — тут говорится о Мусдемоне, а не обо мне. Я Туриаф Оругикс.
— Полно шутить, — сказал Николь, пожимая плечами, — я отлично понимаю, что дело идет о тебе. Впрочем, — добавил он грубо, — вчера ты не признал бы своего брата, Туриаф Оругикс, а потому останься для него и на сегодня Туриафом Мусдемоном.