В углу комнаты в почтительном отдалении стоял Николь Оругикс, одетый в позорную багряницу, с войлочной шляпой в руках.
— Ну, Мусдемон, удружил же ты мне! — пробормотал канцлер сквозь зубы, скрежеща ими от ярости.
Палач робко устремил на него свой тупой взгляд.
— Вы довольны, ваше сиятельство?..
— Тебе что нужно? — спросил канцлер, раздражительно обратившись к нему.
Палач, обнадеженный и польщенный вниманием канцлера, просиял и ухмыльнулся.
— Что мне нужно, ваше сиятельство? Да местечко копенгагенского палача, если ваша милость захочет вознаградить меня за приятные известия, которые я вам доставил.
Канцлер позвал двух алебардщиков, дежуривших у дверей кабинета.
— Взять этого негодяя, который смеет нагло издеваться надо мною.
Стража потащила Николя, остолбеневшего от изумление и страха.
— Ваше сиятельство… — простонал он.
— Ты больше не палач Дронтгеймского округа! Я лишаю тебя диплома! — перебил канцлер, с силой захлопнув за ним дверь.
Канцлер снова схватил письма, с бешенством читал и перечитывал их, как бы упиваясь нанесенным ему позором; в этих письмах заключалась старая переписка графини Алефельд с Мусдемоном.
Сомнения быть не могло: почерк был Эльфегии. Граф убедился воочию, что Ульрика не его дочь, что столь любимый им Фредерик, быть может, не был его сыном. Несчастный граф был наказан в той гордости, под влиянием которой возымел преступные умыслы.
Мало того, что мщение не удалось ему, он увидел, как рухнули его честолюбивые мечты, что прошлое запятнано позором, а будущее умерло навсегда. Он хотел погубить врагов своих, но добился лишь гибели сообщника, утратил власть и даже права мужа и отца.
Он захотел, наконец, в последний раз увидеть несчастную, обманувшую его жену. Поспешно прошел он по обширным залам, сжимая письма в руках, как будто держал порох. Вне себя от ярости распахнул он дверь комнаты Эльфегии и вошел… Виновная жена только что узнала от полковника Ветгайна подробности страшной гибели сына своего Фредерика.
Несчастная мать лишилась рассудка.
ЭПИЛОГ
Целых две недели происшествие, которые мы только что рассказали читателю, были предметом разговоров в Дронтгейме и Дронтгеймской области. Их судили и рядили каждый день с новых сторон. Городское население, столь жадно ждавшее семь смертных казней, уже отчаялось насладиться этим зрелищем, а полуслепые старые бабы стали уверять, что в ночь страшного пожара казармы видели, как Ган Исландец с хохотом вылетел из пламени и столкнул ногой пылающую кровлю здание на мункгольмских стрелков.
После продолжительного для Этели отсутствия, Орденер снова явился в башню Шлезвигского Льва в сопровождении генерала Левина Кнуда и священника Афанасия Мюндера.
В эту минуту Шумахер, опираясь на руку дочери, прогуливался по саду. Трудно было молодым супругам удержаться, чтобы не кинуться друг другу в объятия, но все таки они удовольствовались значительным взглядом.
Шумахер с волнением пожал руку Орденера и радушно приветствовал остальных посетителей.
— Молодой человек, — сказал старый узник, — да благословит Господь твое возвращение.
— Я только что прибыл сюда, — ответил Орденер.
— Что ты хочешь сказать? — спросил старик с удивлением.
— Я прошу руки вашей дочери.
— Моей дочери! — вскричал узник, обернувшись к зардевшейся и трепещущей Этели.
— Да, я люблю вашу Этель; я посвятил ей свою жизнь: она моя.
Лицо Шумахера омрачилось.
— Ты честный и достойный человек, сын мой; хотя твой отец причинил мне много зла, для тебя я прощаю все и мне самому хотелось бы осуществить твое желание. Но есть препятствие…
— Препятствие? — спросил Орденер, почти с беспокойством.
— Ты любишь мою дочь, но уверен ли ты, что тебе отвечают взаимностью?
Влюбленные переглянулись в молчаливом изумлении.
— Да, — продолжал Шумахер. — Мне самому прискорбно, так как я люблю тебя и с радостью назвал бы сыном. Моя дочь не хочет этого брака. В последний раз она прямо объявила мне, что не чувствует к тебе склонности. С тех пор как ты уехал, она молчит, когда я заговорю о тебе, старается избегать всего, что только может напомнить ей о тебе. Откажись от нее, Орденер. От любви, как и от ненависти, можно вылечиться.
— Граф, — изумленно начал Орденер.
— Батюшка! — вскричала Этель, сложив руки.
— Будь покойна, дочь моя, — перебил старик, — этот союз мне нравится, но не по душе тебе. Я не хочу насиловать твое сердце, Этель. В последние две недели я во многом переменился. Я не порицаю тебя за чувство к Орденеру. Ты свободна располагать собою…
Афанасий Мюндер улыбнулся.
— Нет, она не свободна, — заметил он.
— Вы ошибаетесь, дорогой батюшка, — прибавила Этель ободрившись, — я не ненавижу Орденера.
— Как! — вскричал Шумахер.
— Я… — начала Этель и остановилась.
Орденер опустился на колени пред стариком.
— Она жена моя, батюшка; простите меня, как простил меня мой отец, и благословите ваших детей.
Изумленный Шумахер благословил коленопреклоненную перед ним юную чету.
— В своей жизни я столько проклинал, — сказал он, — что теперь без разбора ловлю случай благословлять. Но растолкуйте мне, я ничего не понимаю…
Ему объяснили все. Он плакал от умиления, благодарности и любви.
— Старик, я считал себя мудрым и не понял сердца юной девочки!
— Так меня зовут теперь Этель Гульденлью, — вскричала Этель с детской радостью.
— Орденер Гульденлью, — повторил старый Шумахер, — я не достоин тебя. В былое время моего могущества я счел бы позором для своего сана жениться на бедной, униженной дочери несчастного узника.
Генерал взял Шумахера за руку и вручил ему свиток пергаментов.
— Граф, вы не правы. Вот ваши титулы, которые вернул вам король еще с Диспольсеном. Его величество с этим даром возвращает вам свое расположение и свободу. Таково приданое графини Даннескиольд, вашей дочери.
— Прощение!.. Свобода! — радостно повторила Этель.
— Графиня Даннескиольд! — добавил отец.
— Да, граф, — продолжал, генерал, — вам возвращены все почести и конфискованные у вас имения.
— Кому же обязан я этим счастием? — спросил растроганный Шумахер.
— Генералу Левину Кнуду, — ответил Орденер.
— Левину Кнуду! Помните, генерал, я правду вам говорил, что Левин Кнуд лучший из людей. Но зачем сам он не принес мне моего счастия? Где он?
Орденер с удивлением указал на губернатора, который улыбался и плакал.
— Вот он.
Трогательна была встреча двух старых товарищей юности и могущества. Шумахер умилен был до глубины души. Узнав Гана Исландца, он перестал ненавидеть людей, узнав Орденера и Левина, он научился любить их.
Вскоре печальный брак темницы отпразднован был блистательным свадебным пиром. Жизнь улыбнулась наконец юным супругам, которые с улыбкой шли на встречу смерти. Граф Алефельд видел их счастие, и оно служило ему самым чувствительным наказанием.
Афанасий Мюндер имел тоже свои радости. Он добился помилование четырнадцати осужденных, к числу которых Орденер присоединил товарищей своих по несчастию: Кеннибола, Джонаса и Норбита. Они вернулись к рудокопам с радостной вестью, что король освободил их наконец от опеки.
Недолго брак Этели с Орденером радовал Шумахера; свобода и счастие слишком сильно подействовали на его душу, и она отошла к другому счастию, к другой свободе. Он умер в том же 1699 году, и горе, поразившее его детей, доказало им, что на земле нет полного счастия. Он похоронен в Веерской церкви, в Ютландском поместье своего зятя, и могила сохранила ему все титулы, которых лишило заключение. Брак Этели и Орденера положил начало роду графов Даннескиольдов.