Я открыла было рот, но дама потрепала меня по щеке и ответила сама:
— Ну, конечно, деточка, нравится, — и исчезла.
Я повернулась к тете, чтобы обсудить с ней этот удивительный визит, но та уже поднялась и направилась к спальне, из чего я сделала вывод, что с нее довольно на сегодня человеческого общения и ей нужно отдохнуть. На улице шел дождь, поэтому я уложила подушку на широкий подоконник и взяла из нижнего ящика комода свою любимую книжку об осиротевшей девочке по имени Поллианна. Я открывала ее всякий раз, когда мне становилось грустно. Книга так мне понравилась, что я не стала возвращать ее в библиотеку, сказав, что она потерялась. Вообще-то я рассчитывала, что библиотекарша не станет на меня сердиться, если я сделаю достаточно огорченный вид. Она и не рассердилась, сказала, что так бывает, но штраф выписала. Пришлось заплатить из денег на школьные обеды, а потом несколько дней сидеть на хлебе и воде, так что я считала, что сполна расплатилась за свою хитрость, и угрызения совести меня совсем не мучили.
Я устроилась на подушке и нашла свою любимую главу, где Поллианна объясняет правила игры в радость, мечтая, чтобы и у меня все обернулось к лучшему, чтобы я тоже научилась снова видеть вокруг только хорошее и чтобы Гана чудом превратилась в любящую тетушку, как Поллианнина тетя Полли. Только когда я подняла голову, я по-прежнему сидела в кухне совсем одна, а на улице шел дождь.
Постепенно я подметила, что тетины дни проходят по раз и навсегда заведенному распорядку. Она в одно и то же время вставала, ела и ложилась спать. За покупками ходила по определенным дням в одни и те же магазины, стирать нужно было по субботам, и любое нарушение обычного ритма надолго приводило ее в то странное состояние оцепенения, знакомое мне еще по ее визитам к маме. Тетины периоды молчаливой апатии меня уже не пугали, но страшно раздражали. Неужели так сложно владеть собой, как все люди? — думала я. Она всего боится или просто ленится? Я никак не могла понять ее постоянную усталость. Во мне жизнь била ключом, а тетины вздохи угнетали, хоть я и научилась со временем не обращать на них внимание.
По возможности я все дни после школы проводила с Ярмилкой Стейскаловой. Были у меня и другие подружки, но никто не мог сравниться с белокурой Ярмилкой, я даже простила ей, что она такая красавица. В хорошую погоду мы чаще всего играли у них во дворе. Я легко к этому приспособилась, потому что тете Гане было совершенно все равно, где я, и сомневаюсь, что она бы заметила, если бы я вообще не вернулась.
В плохую погоду мы приходили к Ярмилке домой, но потом я заметила, что ее мама не очень-то мне рада. Раньше она со мной разговаривала, угощала чем-нибудь, расспрашивала, как поживает мама, и передавала привет папе, но с тех пор, как я поселилась у тети, она меня ни о чем не спрашивала и не предлагала даже воды с сиропом. А потом Ярмилка вообще перестала приглашать меня к себе в гости. Это не давало мне покоя, но спросить было боязно: вдруг услышу что-нибудь неприятное в ответ, но в конце концов я не выдержала. Шел дождь, мы не могли играть на улице и поэтому стояли в арке под крышей и развлекались тем, что считали зонтики.
— Яруш, — начала я, — почему ты меня больше не зовешь в гости?
Ярмилка заметно покраснела.
— Ну а что там делать?
— Ну поиграть, пока идет дождь.
— А может, пойдем к вам? — Ярмилка явно увиливала от ответа. Она прекрасно знала, что к нам нельзя.
— Ты имеешь в виду к тете Гане? Ты же знаешь, что она боится гостей.
— Вот именно.
Я удивленно посмотрела на свою лучшую подружку.
— В каком смысле?
— Твоя тетя сумасшедшая.
— Нет, у нее просто душевная усталость. — Теперь мне мамино мягкое определение показалось очень подходящим.
Ярмилка помялась, но потом сказала:
— Мама говорит, что твоя тетя сумасшедшая и что нам не стоит общаться с такими людьми.
Она как будто окатила меня ушатом холодной воды.
— Но ты же дружишь со мной, а не с тетей Ганой. Я-то тут при чем? — набросилась я на нее.
Ярмилка чуть не расплакалась.
— Я так не считаю, честно, но мама сказала, что по тебе это тоже заметно. Ты с тетей совсем распустилась, и мама против того, чтобы ты была мой лучшей подружкой. К тому же вы какие-то евреи, так она сказала.
— Ну это уж точно глупости, — запротестовала я. Как я могу быть еврейкой, если даже не знаю, что это значит?
Ярмилка взяла меня за руку.
— А мне вообще неважно, правда. Ты всегда будешь моей лучшей подружкой — до самой смерти.
Она утерла нос рукавом, и я подумала, что, может, и правда плохо на нее влияю: раньше она бы, как приличная девочка, высморкалась в носовой платок.