— Если хочешь, дам тебе почитать «Женщину и моду». — Ида пропустила мимо ушей упоминание обо мне. — Мама на него подписана, и у нас дома лежат все номера.
Тут уж Ярмилка не могла устоять. Она помялась.
— Ну, я бы посмотрела.
— Знаешь что? Мы тут совсем неподалеку живем, давай прямо сейчас зайдем за ними?
Мы стояли на перекрестке, где наши пути расходились. Ярмилка остановилась в нерешительности.
— Наверное, в другой раз, сегодня меня ждут дома.
Ида натянуто улыбнулась и пропела:
— Как хочешь. Тогда завтра?
— Ну, может, завтра, — неуверенно сказала Ярмилка. Когда Ида наконец отчалила, она повернулась ко мне:
— А почему ты собственно так не любишь эту Иду? Вроде она довольно милая.
— Милая? — У меня зарябило в глазах. — Я же тебе рассказывала, как она меня чуть не убила.
— Ну, Мира, не преувеличивай. Вы же были детьми. Это просто была такая игра.
В этот момент я поняла, что дела мои плохи, Ида опять выигрывает, и нужно держать ухо востро, чтобы она не увела у меня лучшую подружку, поэтому я начала ходить с Яр-милкой и туда и обратно через Задругу.
Но это не спасало. Ида втиралась к Яр-миле в доверие на переменках и за обедом и все равно увязывалась нас провожать даже длинной дорогой. И вот однажды случилось то, что должно было случиться. Околдованная лестью Ярмила не смогла устоять перед искушением и предпочла мне Иду с ее модными журналами.
— Ты по-прежнему моя лучшая подруга, — уверяла она меня, но я понимала, что Ида испортит нашу дружбу и ничего уже не будет, как раньше.
Ярмила ходила к Иде в гости все чаще, а я брела домой одна. Я заглядывала в садики в Задруге, глазела на запыленные витрины магазинов, наблюдала за прохожими на площади и размышляла, откуда они идут и куда, кто ждет их дома, пыталась угадать их мечты и желания.
Видимо, задумавшись, я часто путалась у людей под ногами, потому что однажды передо мной внезапно выросла чья-то фигура и преградила мне путь.
— А где твои подружки?
Я подняла голову и сразу узнала Густу, хотя он уже не был таким тощим, как раньше, и волосы отрастил гораздо длиннее. Он дружелюбно улыбался и как будто радовался нашей встрече.
— Какие еще подружки? — спросила я. Наверное, мой ответ прозвучал недоверчиво.
— Ну, Ида и та блондинка.
— Ида никогда не была моей подругой, — сказала я. — Ты, наверное, и сам это заметил, когда я у вас жила.
Он засмеялся и потер подбородок, как будто хотел проверить, не начала ли у него случаем расти борода.
— Она ревновала. Она тогда была маленькой и глупой.
— Ну, не такой уж и маленькой.
Мне очень нравилось, как Густа смеется. В мире как будто сразу становилось чуточку теплее.
— Ты тоже хотел от меня избавиться, — добавила я, чтобы он не думал, что я все забыла.
Он приподнял брови и развел руками.
— Ну это неудивительно, из-за тебя меня отселили в чулан. — Он громко засмеялся. — Но наша Ида такая противная, что, когда тебя забрали, я через пару дней добровольно вернулся обратно в чулан. Да-да, — он пожал плечами и сделал трагическое лицо, — Так Идушка расправилась с нами обоими.
Волей-неволей я улыбнулась. Но потом он посерьезнел и засмотрелся на меня.
— Значит, Ида увела у тебя подружку? А почему бы тебе не отомстить ей за все ее козни?
— Отомстить? Как? — Я немного испугалась. Конечно, я тоже не без греха, однако слово «месть» мне совсем не понравилось.
Но Густа наклонился ко мне и шепнул:
— Для начала, например, пойти со мной в субботу в кино.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1961–1963
На улицах города в вечерних сумерках царило необычное оживление. Фигуры, закутанные в теплые пальто и шарфы, вяло тянулись к назначенным сборным пунктам у школ, учреждений и фабрик. Дети школьного возраста — шагающие чуть радостнее — путались у взрослых под ногами и раскачивали незажженными фонариками.
Противная морось прекратилась, и люди нетерпеливо топтались на условленных местах, искали спички или зажигалки и ждали отмашки, чтобы двинуться к площади, где все колонны шествия с фонариками должны были встретиться, выслушать речь по поводу очередной годовщины Великой октябрьской революции и уже вместе толстой флюоресцирующей коброй ползти в нижнюю часть города, чтобы там в специально оговоренном месте любоваться убогим фейерверком, как в прошлом, позапрошлом и позапозапрошлом году.
Эти шествия я никогда не любила. Неспешная река людей, текущая по улицам города, напоминала мне траурное шествие, а мерцающие огоньки — поминальные свечи. Похорон я повидала на своему веку достаточно. Слишком много для своего возраста. В шестнадцать лет не хочется возвращаться к грустным воспоминаниям и думать о смерти. Хочется жить настоящим и будущим.