В первый же день она поняла, какую совершила ошибку. В торговле она ничего не смыслила, не знала, где Эрвин заказывает товар, не могла таскать тяжелые коробки с тетрадями и календарями, не разбиралась в счетах. Спустя неделю хаоса и отчаяния она проглотила свою гордость, зашла к уволенному продавцу и попросила его вернуться обратно.
— Знаете, пани Гелерова, — сказал подручный, устремив взгляд куда-то за Эльзину спину. Он сразу понял, что дела у вдовы совсем плохи, и хотел воспользоваться ситуацией. — Я уже нашел себе место на стеклозаводе. Там мне будут платить по две сотни в неделю. Разве что вы поднимете жалованье.
Но Эльза уже была тертый калач, она знала, что работы в городе нет, и не очень-то поверила его болтовне о месте на фабрике.
— Поднять жалованье я не могу, вы ведь знаете, как у нас туго с деньгами после смерти мужа.
— В том-то и дело, — не сдавался Урба-нек. — Ведь мне придется теперь одному впа-хивать, раз пана Гелера больше нет.
— Я буду вам помогать.
Подручный фыркнул так презрительно, что она чуть не обиделась совсем.
— Еще объяснять вам, что к чему! Почему бы просто не поднять мне жалованье? Лавка приносит доход, аренду вам платить не приходится.
— И на сколько же вам поднять жалованье? — спросила Эльза, решив про себя, что, как только всему от продавца научится, снова его уволит.
— На тридцать крон в неделю, пани Гелерова.
Эта неимоверная наглость так возмутила Эльзу, что она повернулась на каблуках, и когда продавец, сообразивший, что перегнул палку, крикнул ей вслед: «Или хотя бы десять», она даже не оглянулась.
Тогда Эльза поручила четырнадцатилетней Гане все хозяйство и заботу о младшей Розе, а сама все свои силы и способности направила на писчебумажную лавку. Днем она продавала, вечерами наводила порядок на складе, чтобы сдать две комнаты на первом этаже под табачный киоск, а ночью пыталась разобраться в счетах и заказах. Она вставала ни свет ни заря, будила Гану, и они вместе готовили. Ей хотелось, чтобы старшая дочь научилась всему, что нужно для ведения хозяйства.
— Розе необходимо горячее питание и регулярные прогулки, — повторяла она. — Следи за этим.
И Гана слушалась маму, потому что привыкла слушаться. По утрам она готовила, а вернувшись из школы, заботилась о худенькой Розе. Она следила за тем, чтобы сестра хорошо ела, тепло одевалась, не переутомлялась и не простужалась. Но больше всего она любила сесть на кухонный диван, взять пряжу, спицы или крючок и ловкими пальцами вязать бесконечные воротнички, одеяла, свитера и наволочки. За каждой петлей она мечтала о своей будущей счастливой жизни. О муже, которого она окружит любовью, детях, которых она будет катать в коляске и укрывать вязаными одеяльцами, и о доме с самыми красивыми вязаными шторами в городе. Слава о ее таланте быстро шагнула за порог дома, и не только подружки, но и соседки гораздо старше и опытнее ее любовались Ганиными изделиями, повторяли изобретательные узоры и приходили к ней посоветоваться.
С сестрой у Ганы не было особых хлопот. Роза была тихим ребенком, любившим уединение. Еще в раннем детстве она создала для себя свой собственный мир тишины и фантазий, мир, в котором не было болезней, пилюль для укрепления организма, оздоровительных прогулок и ненавистного рыбьего жира.
Она играла тихо, как мышка, и так же тихо умела исчезать и прятаться в темном углу, где мечтала о солнце, цветах и далеких странах и где ее было не найти. Со временем семья обнаружила все ее укрытия, но порой Розе удавалось найти новый тайник, и тогда мама снова в панике открывала все шкафы и шарила там, опасаясь, как бы Роза не задохнулась. И успокаивалась, только когда находила ее спящей в кладовке за мешком с мукой или в прихожей под висящими пальто.
В год, когда умер Эрвин Гелер, Розе было девять. Она по-прежнему предпочитала одиночество, но уже не искала темных укрытий и не поднимала в семье переполох своими внезапными исчезновениями. Не столько потому, что образумилась и не хотела пугать родителей, сколько потому, что выросла и теперь найти подходящий по размеру тайник было не так просто. С людьми она ладила по необходимости, но на самом деле в их обществе особо не нуждалась.
Отца Роза любила, но вскоре после его смерти обнаружила, что ей без него живется легче. Теперь ей не приходилось терпеть шум, который вечно его сопровождал, топот, хлопанье дверями, громкий голос, звяканье приборов о тарелку и неприятное чавканье. Мама теперь была вечно занята и не донимала ее больше своей опекой, и у Розы оставалось больше времени на грезы.