И тогда Бруно Вайс и Грета Вайсова в полной мере почувствовали свою ничтожность.
Три четверти жителей Нови-Йичина признали себя немцами. У Вайсов дома тоже говорили по-немецки, и дети их ходили в немецкие школы. Но они были евреями, и не столько вести от сына и других беженцев из Германии, сколько исторический опыт, заложенный глубоко в генах и передающийся из поколения в поколение, заставил их собрать самое ценное из имущества, сохранившегося от родителей, дедушек и бабушек, и накопленного за всю жизнь, и уехать к дочери. Они не стали ждать, когда город займет немецкая армия и улицы захлестнут взбесившиеся толпы, выкрикивающие враждебные лозунги.
Когда они разгрузили мебель из фургона в Мезиржичи, Эльза распорядилась отнести ее на задний двор и накрыть брезентом. На неделе зашел Карел Карасек с рабочими и помог перетащить самое ценное на их чердак. Людмила хотела хотя бы немного отблагодарить Гелеровых за помощь. Под чердачное окно сложили части кровати, на которой когда-то родилась Эльза, а перед этим ее брат Рудольф, посередине поставили шкафы с дверцами из гнутой древесины, вдоль стен расставили венские стулья в надежде, что однажды придет день, когда они снова нагрузят фургон и перевезут Вайсов вместе с их имуществом обратно в Нови-Йичин.
А в квартиру над писчебумажным магазином с видом на площадь занесли любимое кресло Бруно и Гретину посуду для мясного и молочного. При виде громоздящихся вещей Эльзу Гелерову охватила паника. Скоро в доме вообще будет не повернуться.
— Но мутти[8], — запротестовала она, когда мать открыла очередную коробку. — Куда я это все дену? У меня и так достаточно посуды.
— Гитлер выгнал меня из моего дома и кухни, но ты хоть не будешь заставлять меня есть некошерное, — заявила Грета Вайсова. — Отныне готовить буду я.
Она открыла шкафчик, со вздохом опустилась на колени, вытащила Эльзины кастрюли и стала расставлять по полкам свою посуду. Эльза просто повернулась спиной и пошла показывать рабочим, куда поставить кровати.
— Отнесите их в гостиную, — сказала она. — Салон нам не нужен, все равно мы чаще едим на кухне.
Там же у окна поставили синее набивное кресло отца с подлокотниками, которое якобы было сделано на заказ еще для его деда, и в этом кресле Бруно Вайс сидел, читал и порой поднимал голову и смотрел в окно, туда, где оставил свой родной город.
В своем синем кресле Бруно сидел и в тот ноябрьский день, когда из Нови-Йичина приехала в Мезиржичи жена Арношта Лангера с дочерью. В старые добрые времена они были соседями, встречались на лестнице, вежливо здоровались, разговаривали о погоде и передавали приветы семье. Но в те дни, которые пани Лангерова с дочкой провели у Гелеровых, они говорили только об одном. Что будет с Арноштом Лангером и его сыном Максом, которых после хрустальной ночи в Нойтичайне забрали жандармы. Они уверяли, что хотят их уберечь от разъяренной толпы, которая вывалила на улицу, громила еврейские магазины и разрушила синагогу.
— Они увели всех мужчин. — Дородная пани Лангерова всхлипывала, а ее испуганная худая дочка ежилась на диване и вытирала глаза грязным носовым платочком. — Я им говорила, что Максу еще нет восемнадцати, но они мне не верили. Они кричали на меня и грозились нас тоже забрать. Я видела в окно, как их сажают в кузов грузовика. Он был такой набитый.
— Пани Лангерова, — предупредила ее Эльза, — здесь вам не стоит говорить по-немецки. Местные этого не любят, особенно сейчас.
Теперь уже плакала и пани Лангерова.
— По-чешски, по-чешски! Я ведь даже не знаю толком чешского!
Пани Лангерова с дочерью были первыми, кого Гелеровы приютили на ночь. Гане с Розой пришлось уступить им свою комнату, а самими спать в маминой спальне на левой стороне супружеского ложа. Любившей уединение Розе это было особенно тяжело.
— Не понимаю, почему они поселились именно у нас, — ворчала она. — Скоро тут не квартира будет, а общежитие какое-то. — Она понизила голос. — Ты заметила, как у пани Лангеровой трясется живот, когда она плачет?
— Роза! — одернула ее Гана, но и сама не удержалась от улыбки. Пани Лангерова была такой толстой, что у нее все тело тряслось.