Гана вздохнула. Она терпеть не могла осторожную речь Карела, его сутулые плечи и пугающе тихие шаги. Как только она слышала его шепчущий голос, у нее мурашки бежали по спине. К тому жетон, которым он сейчас ней обратился — холодный и надменный, — не предвещал ничего хорошего.
Карел пропустил ее в мастерскую и тихонько закрыл за ней дверь. Гана сразу смекнула, что он не хочет, чтобы их разговор было слышно на втором этаже у пани Людмилы.
— Я вынужден вас попросить, чтобы ни вы, ни ваша мать к нам больше не приходили.
Можно было не спрашивать почему. Общаться с евреями было запрещено, и Карел боялся, что кто-нибудь из соседей их выдаст. К тому же Гана понимала, что ему гораздо проще сказать это ей, чем ее матери. Но она совершенно не собиралась облегчать ему неловкую ситуацию.
— Но почему? — притворно удивилась Гана. — Я же обещала пани Людмиле, что в субботу помогу ей вымыть голову.
Карел Карасек покраснел. Он надеялся, что Гана все поймет, уйдет, и больше ноги их тут не будет. Он не был готов к объяснениям.
— Неужели непонятно? — от волнения у него даже голос сорвался.
Гана злорадно улыбнулась, и Карел это заметил. Он заговорил громче.
— Вы подвергаете нас опасности. Вы же прекрасно знаете, как для нас опасно общаться с такими, как вы. — Он уже кричал шепотом, если такое возможно: — Я не хочу, чтобы меня из-за вас арестовали. Я вам не Друг.
— Это правда, вы нам не друг, — сказала Гана, повернулась и вышла на темную улицу. Было уже без пяти восемь, а после восьми евреям запрещалось выходить на улицу, и Гана прибавила шагу. Эльза уже ждала ее.
— Я уж испугалась, что с тобой что-то случилось, — взволнованно сказала она, забирая у дочери пальто и вешая на вешалку. — В следующий раз не засиживайся у Карасе-ков так долго.
— Следующего раза не будет, — отрезала Гана. — Представь себе, этот идиот Карасек запретил нам…
— Погоди, — остановила ее мать, а потом добавила шепотом: — Не при Розе.
— Почему Карасек идиот? — раздался из кухни голос Розы.
— Надо говорить пан Карасек, — прикрикнула на нее Эльза. — И не подслушивай, о чем говорят взрослые. Если ты уже вымыла всю посуду, иди почитай бабушке. Ты обещала.
— Мама, но я уже взрослая. Мне скоро восемнадцать.
Эльза только сдвинула брови и строго посмотрела на Розу, а та со вздохом направилась в комнату дедушки с бабушкой.
— Она, правда, уже не ребенок, — сказала Гана. — Пусть знает, что творится вокруг.
— Я не хочу понапрасну ее беспокоить, она ведь такая хрупкая.
Гана подняла брови.
— Роза совсем не хрупкая. Нормальная девочка. Может быть, она вела себя немного странно, когда была маленькой, но многие дети любят одиночество. Я даже не помню, когда она последний раз болела.
— Ой, смотри не накликай, — одернула ее Эльза. — Но я ее не из-за этого отослала, — продолжала она и поманила Гану к себе, чтобы она села рядом за стол. Эльза понизила голос. — Говорят, всех евреев будут свозить в один специальный город.
Гана прикрыла рот рукой.
— О Господи!
Эльза продолжала:
— Пан Мантель, тот, что со мной в бригаде, говорит, может, это и к лучшему. Мол, мы там будем среди своих. У нас там будут свои магазины, доктора, учреждения — словом, целый еврейский город. Каждая семья получит там квартиру. Но не знаю, не знаю. Как-то мне это все не нравится, но я ума не приложу, как этого избежать. Евреи из смешанных браков вроде бы смогут остаться, и я вот подумала, может, ты знаешь кого-то… кто бы на тебе женился. Или на Розе…
— Ты серьезно?
— Ну хотя бы фиктивно… А что Горачек?
— Мама! Ни Горачек, ни кто бы то ни было другой! Насколько я могу судить, смешанные браки сейчас все больше расторгаются. Ведь у нас все отняли. Никто не захочет рисковать имуществом, чтобы каким-то еврейкам не пришлось переезжать.
От упоминания Ярослава Горачека у Ганы сдавило горло. Ей совсем не хотелось рассказывать матери, что Ярослав недавно женился на Иване Зитковой. Бывшая лучшая подружка даже не удосужилась сообщить об этом Гане. Может, ей не хотелось, чтобы кто-то увидел ее с еврейкой, но скорее всего ей просто было неловко перед прежней пассией Ярослава. Гана узнала о свадьбе случайно от общей знакомой с гобеленовой фабрики. Теперь, когда прошло уже два года, Гана сама не понимала, что раньше находила в Ярославе. Если она еще что-то к нему чувствовала, то только отвращение и презрение.
— Я думала, может, Карел Карасек… Хотя бы ради матери.
— Карасек! Этот трус мне сегодня заявил, что нам не стоит больше приходить. Он боится, что кто-нибудь настучит на него, что он общается с евреями.